Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Кажется, только летом 1928 года он мог впервые позволить себе отдых. Его влекут места юности. С женой и дочерью едет к Адриатическому морю, где почти десять лет назад влюбчивым гардемарином наслаждался свободой в благословенной Далмации. Теперь с собой он упаковывал бумагу, карандаши, кисти и краски для рисования. Из воспоминаний Светланы о путешествии на поезде. Её навсегда поразили запахи в вагоне третьего класса. «Отвратительный запах тухлых яиц в нём особенно ощущался. Здесь он смешивался с запахом лука, чеснока, человеческого пота, копчёной колбасы и рвоты. В обязанности мамы входило распаковывать корзину с провизией, очищать от скорлупы яйца и нарезать французские багеты, а отец тем временем откупоривал бутылку вина». Светлана помнила: когда собирали вещи, чтобы отправиться в заграничное путешествие, «оба царских паспорта доставались из ящика стола и с невероятной осторожностью вкладывались в большой коричневый конверт, который в свою очередь укладывался в небольшой чемоданчик».

На границе в вагон зашёл таможенник и попросил паспорта. Взглянув на документы, потом на Алексеева, спросил злобно, плюнув на пол: «Что, удрали от революции?» Когда поезд тронулся, отец оторвал взгляд от двери и с отсутствующим взглядом уставился в окно. Через несколько минут он закурил сигарету и глубоко вздохнул». Светлана собрала с пола кусочки сургуча, оторвавшиеся от печати, когда родители предъявляли паспорта: «Я сунула эти крошки в карман, и мне казалось, что тем самым я помогаю родителям сохранить то немногое, что осталось у них от места, где они родились».

Они останавливались в Хваре, Дубровнике, Сараеве. Самое яркое летнее впечатление Светланы – родители, танцующие на крыше гостиницы, выходившей к морю. Молодые супруги двигались под музыку цыганского оркестра, наслаждаясь шумом волн и запахом экзотических цветов. «Отец в белоснежном костюме крепко прижимает к себе маму. Вижу, как он наклоняется и целует её сзади в шею. У меня по спине бегут мурашки». Прелестно любительское фото: он и она на берегу моря – загорелые, в купальниках, непроизвольно тянущиеся друг к другу.

«Пиковая дама» и «Повести Белкина»

Пушкинская «Пиковая дама» с иллюстрациями Алексеева будет издана почти одновременно на французском и английском. В Париже – в переводе П. Мериме в издательстве J.E. Pouterman тиражом в 219 экземпляров. В Лондоне – в переводе Путермана и Брертона в издательстве The Blackamore Press. «Пиковая дама» А.С. Пушкина (Pouchkine A. La Dame de pique. Paris, 1928), тираж издания – 239 экземпляров. В аннотации читаем: «Это издание "Пиковой дамы" – первое, где представлен полный перевод оригинального текста. Оно выпущено в количестве двадцати пяти экземпляров на японской веленевой бумаге производства французской фабрики "Velin BFK Rives®", которые имеют номера с 26-го по 275-й. Дополнительно было напечатано тридцать пять копий, пронумерованных римскими цифрами с I по XXXV, которые не предназначены для продажи»[67]. У нью-йоркских библиофилов авторам этих строк удалось приобрести экземпляр № 41 лондонского издания «The Queen of Spades».

В предисловии Дм. Святополк-Мирский уведомлял читателя: «Пушкин, безусловно, величайшая фигура в русской литературе так же как Шекспир – в Англии, а Данте – в Италии. В "Пиковой даме" существует единство действия и замысла. Первоначальный образ превращён в форму чёткую и твёрдую – как кристалл или двигатель. Стиль строг и лишён украшений. Повествование становится, таким образом, символом»[68].

Символизм в лаконичных иллюстрациях, исполненных в технике цветной ксилографии, созвучен сжатой и ёмкой пушкинской прозе (сегодня её иногда сравнивают с режиссёрским сценарием, раскадровкой для съёмки). В «Пиковой даме» Алексеева тоже живёт тайна, намекающая на внутреннее состояние персонажей и напряжённую атмосферу скрытых страстей, становящихся пружиной сюжета в повести. На фронтисписе фигура Пушкина в полный рост во фраке и цилиндре – всё чёрное, кроме белков глаз. Что это – загадочное африканское начало? Скрытый намёк на приближающуюся гибель? Поэт словно не вмещается в пространство с обобщённым образом Петербурга, окрашенного в пастельные тона. С его портрета начинается мотив неумолимого рока – завязка алексеевского цикла.