Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

В те годы в Париже заговорили о возникновении нового направления в искусстве – «синтетизма». С ним связывали имена П. Пикассо, Ю. Анненкова, Б. Григорьева, С. Судейкина. Стилевая тенденция, сплавляющая символистскую (модерн, символизм) и авангардную традиции (экспрессионизм, кубофутуризм), созвучна и творческим поискам Алексеева. Он обращался к фотореализму и экспрессионизму, сюрреализму и футуризму.

Можно ли реалистически изобразить чёрта? Художник в иллюстрации «Иван и чёрт» представляет читателям странноватого господина в клетчатых брюках с моноклем в руке и блестящих ботинках, почти булгаковского Воланда, перекочевавшего через десятилетие в ещё не законченный в те годы роман «Мастер и Маргарита», а вот Карамазова рядом нет и в помине. Да, в «Братьях Карамазовых» «человеческая мысль дошла до предела и заглянула в мир запредельный» (Валентин Распутин). Фантастического в романе немало – сцены снов, разговор-галлюцинация Ивана с чёртом, видения Алёши и старца Зосимы. Видения Апокалипсиса (иллюстрации к рассказам старца Зосимы, гравюра «Книга Иова») – вспышка невидимого прожектора вспарывает чёрное пространство листа: обнажённая женщина погружается в серу, агрессивно топорщатся болезненно искривлённые от порывов ветра ветви, раскрыты в злобном рёве пасти огромных чёрных верблюдов. Эти экспрессивно-сюрреалистические сцены говорят о «метафорической пространственности» в иллюстрациях Алексеева.

«Важная фигура в медвежьей шубе, с длинными тёмными бакенбардами и с глянцево выбритым подбородком» – гигантским языческим божком предстаёт доктор, присланный Катериной Ивановной лечить Илюшечку («Капитан Снегирёв и доктор»). Он излучает равнодушное самоупоение: его накинутая на плечи роскошная шуба занимает две трети пространства, а половина сытого ухоженного лица («Лицо его было почти сердитое и брезгливое, как будто он всё боялся обо что-то запачкаться») резко срезана краем листа. Перед ним, спиной к зрителю, в просительном, жалком полупоклоне склонилась крошечная расхристанная фигурка нищего капитана Снегирёва, умоляющего спасти смертельно больного сына.

Но есть ли какой-то выход из этого страшного царства самодовольного зла, боли, агрессии и сладострастия? Есть! – отвечает художник, помещая на фронтисписе ко второму тому (парижское издание вышло в трёх огромных томах) панораму затерянного в лесу монастыря с летающей над ним белой горлицей – символом Святого Духа. Пейзаж, даваемый с птичьего полёта (кинематографический приём), воспринимается как образ Русской Земли, благословляемой Святым Духом. Много лет изучающий творчество Ф.М. Достоевского московский литературовед П.Е. Фокин так отозвался об этом образе: «Монастырь как предельная концентрация православного мирочувствования поставлен Достоевским в центр романного мироздания… Страсти Скотопригоньевска кипят около стен монастыря и усмиряются их стоянием».

Алексеев понимал: для писателя единственное спасение – в вере. На иллюстрациях редко, но всё же появляются иконы, распятие, церкви. Фронтиспис ко второй части первого тома – коллаж из элементов православных икон, где в центре – «Богородица умиление», а вокруг – ангельские крылья, силуэты клобука, бородатого лика какого-то святого… «Богородицу с Младенцем» встретим в интерьере «В лакейской» и в провинциальной гостиной богатой дамы («У госпожи Хохлаковой»); икону Спасителя – в руках лежащего в гробу старца Зосимы («Смерть старца»). На целый лист – распятие, где измученное тело Спасителя вызывает ассоциацию с «Мёртвым Христом» Ганса Гольбейна 1521 года, упоминаемым в романе «Идиот» – картиной, ставшей «своего рода иконой века гуманизма»[78]. Есть в иллюстрациях тонкий деревянный крест (намёк на хрупкость и юный возраст похороненного под ним мальчика) – на кладбище («Смерть Илюшечки»); и скромный деревенский деревянный храм, тонущий в тумане и облаках, с призывно горящим окошком («Старая церковь»). Очевидно, каждой из работ предшествовали многочисленные варианты – свидетельство тому эскизы старой церкви, хранящиеся в алексеевском архиве Московского музея кино. «Чистый, идеальный христианин – дело не отвлечённое, а образно реальное, возможное, воочию предстоящее и что христианство есть единственное убежище Русской Земли ото всех её зол…» – писал Ф.М. Достоевский Н. Любимову, редактору журнала «Русский вестник».

Ещё один выход из духовного тупика подсказан самой природой – это живое, природное начало: образы животных, позволяющие художнику создать собственный бестиарий. Писатель своё отношение к животным вложил в уста старца Зосимы: «Животных любите: им Бог дал начало мысли и радость безмятежную. Не возмущайте же её, не мучьте их, не отнимайте у них радости, не противьтесь мысли Божией. Человек, не возносись над животными: они безгрешны. А ты со своим величием гноишь землю своим появлением на ней».