Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

У По Монос рассуждает: что произошло за сто лет в сознании человечества и в реальности после того, как он и Уна покинули землю после Смерти. Они встречаются в вечности – «прекрасная и возлюбленная Уна», «нежная Уна»: «Глубочайшая взаимная любовь пылала когда-то в их сердцах». Смерть открыла Моносу тайну вечной жизни: «теперь моя навеки». «Я знаю, человеческий род может избежать конечного уничтожения, только "вновь родившись"»… Ещё в земной жизни они рассуждали: «земля, получив очищение, < …> станет, наконец, достойным жилищем для человека – человека, очищенного смертью <…> для обновлённого, возрождённого, блаженного и отныне бессмертного, хотя по-прежнему телесного человека».

Как иллюстрировать столь умозрительные рассуждения? И можно ли вообще? Традиционалист избрал бы путь нарратива, воспользовавшись воспоминаниями Моноса об их земной любви, уходу Уны за любимым во время болезни, его похоронах. Что же материализует из их беседы, берётся воспроизвести Алексеев? Лишь вот это: «возникли бесчисленные, громадные, дымные города. Зелёная листва отступила перед дыханием фабричных горнов. Прекрасный лик Природы обезобразился, точно изуродованный какой-нибудь отвратительной болезнью». Страшная картина. Мы видим бездушную геометрию чёрных заводских дымящихся труб, пустые глазницы бесконечных окон, знакомых по прежним работам, – драму цивилизации, беспокоящую ХХ век значительно больше, чем во времена По. Эти драматические образы уже появлялись у Алексеева в «Сибирских ночах» Кесселя, в «Живом Будде» Морана. Здесь он дважды повторяет кубистически решаемый промышленный пейзаж и помещает его в предисловии Супо до того, как начнутся мистические откровения Моноса, до того, как появятся эти необычные герои. Алексеев вступает в запредельное, недоступное человеку. Он берётся представить Моноса и Уну, пребывающих после смерти в Вечности. Текст По влияет на воображение художника, на его мучительное стремление проникнуть в тайну жизни и смерти – с чем мы уже не раз встречались в его прежних графических работах. Лицом к зрителю обнажёнными представали в старой живописи в вечном раю Адам и Ева. И зритель мог любоваться их прекрасной плотью и райскими кущами. Здесь ни того ни другого. Здесь изощрённая техника художника и болезненно-мистические откровения. По меткому наблюдению Жоржа Нива, «надо обладать необыкновенной смелостью, чтобы перевести это откровение после смерти на язык кислоты и меди».

В каждом листе, а их пять, – загадочное существование Моноса и Уны в небытии. Плоские обнажённые фигуры, развёрнутые на зрителя, статичны, безжизненны. Эти двое в прострации, их глаза незрячи, их головы похожи на черепа, удлинённые руки вытянуты вдоль обозначенной намёком плоти, но ладони прижаты друг к другу. При первом явлении они ещё «земные люди». Их тела даны как на рентгеновском снимке: рёбра, суставы рук и ног, чуть заметна у Уны невысокая грудь. Но в следующей «фазе»-явлении они уже скелетоподобны. Живот у того и другой намечен плотным белым пятном, вызывающим ощущение пустоты; влюблённые не способны к деторождению, они лишены духа земной цивилизацией, в отличие от Адама и Евы, их библейских прародителей. Условный пейзаж за их спинами меняется от листа к листу: от квадратов мрачных зданий, напоминающих сразу и фабрику, и крематорий с многочисленными трубами, утопающими в ядовитом дыму, до сгустившихся белёсых, чуть мерцающих облаков с еле уловимыми контурами экзотических растений и таинственного сумрачного пространства с едва заметными, намеченными слабым контуром кустами и деревьями, никак не напоминающими райские кущи. Где находятся эти двое? Трудно назвать их состояние полётом, твёрдой почвы под их вытянутыми стопами нет. Это совсем иное пространство, чем безоблачное счастливое небо, в которое взлетают влюблённые герои Марка Шагала. Художник воссоздаёт порождённое им состояние тончайшими нитями света. Сама поверхность «графических листов изменчивая, вибрирующая, проступающая своей зернистой фактурой, пульсирующая пятнами света и теней, словно передаёт ритм повествования», – справедливо считает И.Н. Важинская. Это не столько ритм повествования, сколько ритм существования героев в вечности. Монос и Уна устремлены «к верховной вечной красоте», говоря словами Гоголя. На заключительной гравюре их тела становятся почти невидимыми, они неотличимы от стволов деревьев, листвы, в которых и таится жизнь.