Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Левая рука заканчивается бледной, призрачной, потусторонней кистью («ужасающая худоба его пальцев»), она-то и прикасается к струнам инструмента, покоящегося на коленях. Это лютня. Отклик на эпиграф Эдгара По из Беранже: «Его сердце – лютня, коснёшься – и она зазвучит», а никак не гитара, любимый инструмент Ашера. Цитата остроумно окружила «магриттовский» портрет. Вместо лютни на груди, слева, у сердца, – большое ухо. Что сие ухо означает, к чему оно прислушивается, что за сюрреалистический символ? Каков код подсознания художника? Намёк на то, что всё окружающее – звуки и шире – всё происходящее, поэт и художник воспринимает обнажённым сердцем? «Изображение символизирует чувствительность Ашера, его неприспособленность к жизни: у фигуры нет рук ниже локтей. Сюрреалистическая иллюстрация намекает на мистический сюжет произведения», – считает Брегже Хофстеде[82]. В тексте можно встретить реплику про болезненное состояние слуховых нервов Ашера, «вследствие чего он не выносил никакой музыки, кроме звучания некоторых струнных инструментов». Стилистика алексеевских интерпретаций – в неоднозначности толкований, в их полной свободе. Стремление передать невыразимое сюрреалистическими средствами здесь, пожалуй, достигает апогея. Главным символом гибели аристократического рода предстаёт не сам дом, а дерево подле него, над озером. Одно меняющееся дерево. В тексте деревьям не придаётся заметного значения, описание их дано обобщённо: «седые стволы деревьев, гниющие деревья, старые деревья вокруг пруда, неподвижность и неизменность их сочетаний» – они повторялись в спокойных водах пруда, и всё это тоже действовало на болезненную чувствительность Ашера. В одном из теоретических эссе Э. По настаивал на чрезвычайной важности «целостности, жизненно необходимой для произведения искусства» и определял её как «единство воздействия или впечатления», куда входит, по его мнению, повторяемость одного и того же рефрена (что, уточнял По, всегда доставляет ему как автору удовольствие). И в этом удивительное сходство с Алексеевым, не раз вспоминавшим детские впечатления от плывущих кораблей, проходящих мимо их виллы, оловянных солдатиков, в которых он играл; ритмическая и смысловая повторяемость стала свойством его графических приёмов.

В центре листа, под седыми облаками, дерево – крупно и выразительно, с обнажённым белым стволом с двумя короткими, обрубленными ветками (подобно двум последним отпрыскам на семейном древе Ашеров, как считает та же Б. Хофстеде), отражёнными в воде и жалкими корнями наружу – их уже не держит земля. Одна короткая ветвь. И то же дерево, там же, на тёмном фоне – всё почерневшее. Чёрный цвет становится доминирующим, скоро он превратится в мрак, изображения будут едва различимы. Дерево продолжает мелькать то – перед замком, то – наложенным на его изображение, а замок – лишь мираж, призрачно его отражение в водах озера. Всё это ночные сцены. Зернистая поверхность акватинты даёт возможность показать тени и порывы ветра, описанные Э. По. Рассказчика охватывает ужас от бушующей вокруг дома бури, шуршащих от порывов ветра порванных гобеленов на стенах. Такого интерьера в рисунках нет. Алексеева увлекает образ бури: беспокойны чуть белеющие деревца, замок тоже в смятении, неровно проступают башни, волны тумана наползают на него. Виртуозно решены экспрессивные тоновые переходы. Сюрреалистичен дом, сквозь древний облик выступает другая его часть, не столь романтическая, с обычными, не стрельчатыми, окнами: через покров ночи из них пробивается слабый свет. Атмосферой видений, неясных образов проникнута и сама новелла. В ней происходит невероятное, но естественное в готическом повествовании: брат опустил сестру, пребывавшую, видимо, в летаргическом сне, в гробу в подземелье: «Мы похоронили её живою!.. Разве я не говорил вам, что мои чувства изощрены? Теперь говорю вам: я слышал её первые слабые движения в гробу. Я слышал их… слышал их много, много дней тому назад… но не смел… не смел сказать …безумец! Говорю тебе, она здесь, за дверью! <…>, за ними высокая, окутанная саваном, и вправду стояла леди Мэдилейн». Изображена она в саване, похожим на свадебную фату, накинутую на голову, вместо лица – белое пятно, выделены лишь глазные впадины. Её фигура туманна, призрачна, размыта. «Минуту, вся дрожа и шатаясь, она стояла на пороге… потом с негромким протяжным стоном покачнулась, пала брату на грудь – и в последних предсмертных судорогах увлекла за собою на пол и его, уже бездыханного». И тут в видениях Алексеев превосходит взволнованного рассказчика в его энергетическом напряжении. Он вновь добавляет «от себя». Происходит невероятное.