Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Человек сложной психической организации и драматической судьбы приступил к работе над «Дон Кихотом» – в Алексееве французы чувствовали то, что называют в Европе «загадочной русской душой». Выпавшие на его долю страдания во время долгого и трудного исхода с родины, да и смерть отца, когда он был ребёнком, горе матери – всё трагическими отблесками запечатлелось в его личности и в философии творчества. Филипп Супо считал: работы Алексеева способны придать даже великому тексту дополнительный смысл. «Мы получаем возможность восхищаться гравюрами как источником света, который раскрывает иллюстрируемый текст изнутри». Разрушающуюся на глазах Российскую империю Алексеев покидал в 1920 году. Крах необозримой мировой державы Испании, владевшей колониями в Западной Индии, Мексике и Перу, в Бразилии (Мадрид считался второй столицей мира после Парижа), происходил в эпоху Сервантеса. Начало 30-х годов ХХ века вновь не предвещало Европе ничего хорошего. Лучшие умы задавались вопросом следом за Сервантесом: как существовать в этом безумном, грешном мире?

Получив заказ из Барселоны, Алексеев ищет натуру для главного персонажа. И понимает: часто видит рядом с собой человека, весьма похожего на Дон Кихота, – «высокого, худого, с длинными пальцами, тонким носом, тонкими губами». Так «лучшим в мире натурщиком для героя книги» неожиданно становится его Жак Шифрин, владелец издательства «Плеяда». «Жак позировал отцу, неподвижно стоя посреди нашей гостиной, держа в руке швабру вместо копья и уставившись на люстру», – вспоминала Светлана. Реальный Шифрин разительно преобразится, приобретёт в иллюстрациях черты персонажа, воплотившего в себе все сомнения человечества, все его надежды и беды. Но «его костлявый силуэт», по словам Светланы, будет узнаваем. Весной 31-го Алексеев едет в Испанию, путешествует в одиночестве с рюкзаком, где лишь альбомы для эскизов да немного одежды и белья. Альбом с латинскими буквами на обложке «DQ» с натурными зарисовками художника и заметками о деталях испанского костюма хранится сегодня в фондах московского Музея кино. А, судя по Описи алексеевского архива швейцарского фонда, к будущим иллюстрациям он сделал 600 карандашных рисунков-набросков. Неспешное путешествие по выжженной солнцем Ла Манче (по этому пути Сервантес провёл Дон Кихота и Санчо Пансу), путевые наброски принесут художнику подкупающую точность деталей: старинные ветряные мельницы, упряжь Росинанта и осла Санчо Пансы, формы шляп, музейные рыцарские доспехи, устройство традиционной испанской усадьбы; и гитара, и пастушеская свирель, и тряпичные дорожные очки от пыли со вставными круглыми стёклами почти во всё лицо, упомянутые Сервантесом, – всё наполнит сюиту неповторимым испанским духом и тревогой, которую художник так остро ощутил в предгрозовой стране, оказавшейся на пороге гражданской войны. Возвратился Алексеев в Париж на том же поезде, что и бежавший от революции в собственном вагоне король Испании в ночь на 14 апреля 1931 года.

Своё отношение к искусству иллюстрации Алексеев как-то определил на примере образа главного героя романа Сервантеса: «Например, я описываю какую-нибудь иллюстрацию словами с целью показать самому себе моё восприятие этой иллюстрации: итак, говорю я, например, такой Дон Кихот, которым изобразил его Гюстав Доре, нереален. Это такой Дон Кихот, которым он мог бы быть». Во множестве портретов Рыцаря печального образа художник представил его в разных состояниях и ситуациях, иногда меняя облик до неузнаваемости.

На первой иллюстрации в сиянии дня, окутанные им, – две преисполненные счастьем фигуры всадников. Они полны безудержных иллюзий. Это доверчивые дети, наивно ждущие только радостных дней. Санчо ребячливо взмахивает полными ручками и, растопырив пальцы, «делает нос». Куда уж больше! Росинант поначалу показан помолодевшим от страсти жеребцом в легкомысленной шляпке с торчащими из неё ушами.

И вдруг как будто лопнула струна. Возник другой звук, как это бывает в музыке. На следующем изображении – в иной тональности, отнюдь не романтической, скорее экспрессионистской, крупно – лицо бритого мужчины с тонкой бородкой и стрижкой, с тяжёлым взглядом. Заметим, единственный подобного рода портрет во всём цикле. Это портрет ещё не Дон Кихота, а Алонсо Кихана, как гласит и подпись под портретом – по свидетельству швейцарского издателя, подписи сообща уже в наше время делали авторы статей-комментариев: «Алонсо Кихана решает стать странствующим рыцарем». А может быть, вообще человека, настигнутого, по Достоевскому, «сомнением и недоумением»? Не внутренний ли это голос самого Алексеева? Или это вечный Дон Кихот, человек на все времена? Портретных и с участием Дон Кихота офортов в цикле сорок пять – в них поражает эта изменчивость, динамичность образа.