Серебро и золото

"Я что-то пропустила? – удивилась Елизавета, – они же сами, вроде бы, едва народились... "

– Так была посрамлена за самонадеянность птица Симург, и ее – по слову архангела, – следовало бы наказать, но так все были рады свадьбе принца и принцессы, навеки соединивших Восточные и Западные земли под властью своего сына, что простили неразумную птицу и отпустили ее жить на вершинах гор.

– Значит, что ж? – поднял бровь Эрик. – Нету, выходит, свободы воли, и судьбы наши расписаны еще до рождения?

– А сам, как полагаешь, воевода? – пожал плечами князь. – По сказке получается, что все предопределено, ведь что не делала птица, чтобы не дать принцу соединиться с принцессой, а все ж вышло, как вышло.

– Дура птица, – неожиданно для себя вмешалась в спор Елизавета. – Если хотела узнать наверняка, ей надо было придушить принцессу, или принца зарезать. Вот тогда бы мы и посмотрели, как действует предопределение, и на кого!

– Сильный довод, – с уважением кивнул Элекей Мурса. – И в жизни, наверняка, так бы и случилось. Но притчи создаются с иной целью.

"Это да, – мысленно согласилась с ним Елизавета. – Назидательные сказки должны назидать, а в жизни все отчего-то случается иначе. Но я-то сделала свой выбор сама! И судьбу, если память не изменяет, поменяла, ведь так?"

11

К первому снегу, а он в том году выпал рано – в день Введения Богородицы во храм[73], добрались до Дрездена. Впрочем, штурмовать высокие городские стены не стали, лишь побросали через них для острастки горящие стрелы, и пошли дальше, оглядываясь изредка на остающиеся позади дымы пожаров. Шли вдоль реки, догоняя уходящий к далекому морю неторопливый, без конца и края, поток. Вода в Элве[74] походила на серую оружейную сталь, и, казалось, что холодный клинок реки, рассекает Саксонию надвое. Елизавету познабливало от одного только вида этой стылой и усталой воды.

"Река... – думала она лениво. – Небо... Земля... Сон разума... Пейзаж после битвы... Ужасы войны..."

Любое из этих определений являлось правдой, но слова не в силах передать особую атмосферу "последних дней", словно проехал здесь, по этой дороге, опережая армию на версту или две, всадник на коне бледном, тот самый, которого в Штутгартской Библии именуют Гражданской Войной. На что бы ни падал взгляд Елизаветы, на всем лежала тень Апокалипсиса. Холодная мертвая вода, унылые берега, голодные изможденные люди в сожженных деревнях. Разрушенный храм, висельники на черных ветвях старого дуба, воронье и стаи одичавших собак. Низкое небо, и серый снег, медленно падающий на бесплодную землю... Тоска смертная, но армия продвигалась вперед с неумолимостью рока и неистощимым терпением вола, и на третий день пути они услышали, наконец, колокола Мейсена.

Утро выдалось холодное, промозглое. Всю ночь непрерывно лил дождь. Дождь без начала и конца, менялась лишь его интенсивность: ледяной ливень переходил в стылую морось, и наоборот. Потом, уже утром, дождь все-таки перестал, и тогда на землю пал туман. Армия тащилась по раскисшей дороге. Уставшие, продрогшие солдаты обреченно месили прохудившимися сапогами густую, отвратительно хлюпающую под ногами, грязь.

Туман заливал низины, клубился над рекой, вылезал на дорогу, как созревающее тесто из кадки, глушил звуки, стирал черты, размывал фигуры. Елизавета ссутулилась в седле, остановив Окхе на вершине пологого холма, и с мрачным интересом наблюдала, как появляются из тумана тени ее солдат, чтобы через шаг или два раствориться в белесой мгле. Было тихо, только изредка переступала ногами лошадь, негромко скрипело седло, да глухо звякали серебряные пряжки и накладки конской сбруи. Казалось, армия движется бесшумно. Возможно, это была армия теней. Может быть, они все уже умерли, заснули, как предполагал принц Датский в трагедии Шекспира, и видят сны. Сны о дороге, которой не видно конца, о доблести и чести, поблекших под серыми дождями, об отваге, теряющей силу на холодных бивуаках, о войне, ставшей реальностью, и любви, постепенно превращающейся в недостижимую мечту…