Серебро и золото

В Скулнскорхе говорят, что у каждой битвы есть ночь после битвы, и это правда, разумеется. Когда-нибудь заканчивается все – даже самые кровавые сражения. Другое дело, как ты встретишь "сумерки завтрашнего дня" – победителем, беглецом, или трупом. Возможны и другие отвратительные варианты, но, к счастью, в этот раз ей снова повезло. Сражение закончилось засветло, и, забрызганная с ног до головы кровью своих врагов, Елизавета была все еще жива, и более того – невредима. Затем сгустились сумерки, и наступила ночь, и это была ночь победы. Однако у вымотанной до последнего предела Елизаветы не осталось сил даже на то, чтобы отпраздновать свою военную удачу. Она упросила Тилли возглавить торжества, воссев на возвышении во главе пиршественного стола, а сама отправилась отдыхать. Однако впечатления прошедшего дня не оставляли ее ни на мгновение...

– О, ты – златокудрая дщерь огнеликого Марса, – служанки освобождали Елизавету от брони и промокшей от пота и дождя одежды, а в ушах звучала чеканная латынь. – Славься Беллона[75] – наперсница мудрой Афины...

На рассвете снова пошел дождь, мелкий, холодный, скорее – стылая морось, словно бы зависшая между небом и землей. Но воздух уже пах гарью, и чуткий нос Елизаветы улавливал отвратительные ароматы смерти. Сражение еще не началось, но будущее уже было растворено в утреннем воздухе, смешавшись с крошечными каплями медленного дождя.

Елизавета, сопровождаемая лишь малой свитой, объезжала фронт изготовившейся к бою армии.

– Ты, что затмила красой и удачей Диану... – Граф Богуслав Гасиштейнский из Лобковиц, одетый в тяжелый черный доспех, стоял перед строем богемских пикинеров и самозабвенно читал хмурым солдатам и низкому небу свои стихи. Великолепная латынь срывалась с его губ вместе с паром, а в глазах горело то экстатическое безумие, что одинаково свойственно истинным поэтам и бесстрашным воинам. Лобковиц был высок и крепок телом, хотя и немолод – в его бородке клинышком и длинных волосах была заметна густая седина. Тем не менее, он являлся не только высокообразованным человеком – что и само по себе редкость в эту суровую эпоху, – но и безупречным рыцарем и отличным командиром.

– Богемцы! – Елизавета привстала в стременах и взбросила вверх руку с клевцом, который, вместе с ее знаменитым моргенштерном, успел превратиться за месяцы безумного похода на запад едва ли не в символ графини Скулнскорх. – Богемцы! Слава или смерть! Стоять неколебимо! Драться отважно! Со щитом или на щите!

"Что я несу! Боже мой, что я несу!"

Но богемцы, приставшие к войску Елизаветы около месяца назад и поклявшиеся ей в личной верности, дружно ответили слитным воплем "Скулнскорх! Скулнскорх!" и подняли вверх в знак приветствия свои длинные пики.

– Виват, конунг! – кричали они. – Скулнскорх! Скулнскорх и Богемия! Ура!

"Сильно, дружно, но выдержат ли они удар рыцарского клина?" – думала Елизавета, проходя на рысях мимо сплоченного строя.

Восемьсот богемских пикинеров, пятьсот бургундцев виконта де Сан се Же, вооруженных алебардами и секирами, и две сотни брабантских арбалетчиков, во главе которых Елизавета поставила графа Гильденстерна, – им предстояло удерживать узкое дефиле на левом берегу Ратмансдорфского ручья.

"Но хватит ли их мужества и моей удачи, чтобы остановить рыцарей курфюрста Саксонии?" – вопрос не праздный, но ответить на него могли только время и опыт.

– Госпожа! – над широкой, не менее трех локтей в диаметре, деревянной кадкой поднимался горячий пар. Странно, но даже в таком великолепном замке, каким оказался Альбрехтсбург, не нашлось ни нормальной мыльни, ни медной ванной. Приходилось довольствоваться малым, то есть широкой и глубокой лоханью, наполненной горячей водой.

– Госпожа! – похоже, за воспоминаниями о сражении Елизавета не заметила, как осталась в одной нижней сорочке.

"Господи, ну что за люди!" – подумала она с отвращением. И в самом деле, рубашка, надетая, по правде сказать, еще три дня назад, насквозь и неоднократно пропотела, а теперь к тому же затвердела, несколько подсохнув прямо на теле Елизаветы, и да, от нее скверно пахло, если не сказать грубее.

– Снимите! – потребовала Елизавета своим сорванным напрочь, сухим и хриплым, каркающим голосом, куда бы лучше подошедшим какому-нибудь пьянице-сифилитику из городских трущоб её "прошлой" памяти, чем венценосной невесте императора Кагена. Но, увы, в сражениях не только умирают и льют кровь, в них еще и голос срывают.

"Особенно некоторые девушки, орущие благим матом… От полноты чувств и… Экстаза!" – мысленно констатировало Елизавета очевидное, и повторив вслух лаконическое "Снимите!", присовокупила к слову не поддающийся двойному толкованию жест.

В глазах служанок – простых саксонских девушек, доставшихся Елизавете в качестве военного трофея вместе с замком и городом – непонимание и растерянность быстро сменились полным ужасом, едва до несчастных дошло, чего хочет от них всевластная графиня Скулнскорх, победившая их возлюбленного курфюрста Морица прямо в виду его собственного замка.