Серебро и золото

В то утро Елизавета дважды водила кавалерию в бой, и еще один раз часа в два пополудни, когда судьба сражения буквально висела на волоске. Под ней ранили лошадь, она потеряла в собачьей свалке клевец, и какой-то саксонский поганец разбил молотом ее любимый кулачный щит.Доспехи были помяты тут и там, арбалетная стрела едва не пробила налядвенник, и ударом копья почти напрочь сорвало левый наплечник. Тем не менее, в начале третьего, когда дождь перестал, и в холодном воздухе появились первые белые мухи, Елизавета все еще была жива и в третий раз за день атаковала прорвавшихся рыцарей Филиппа Гессенского.

На этот раз под ней был злобный и сильный караковый жеребец в полном доспехе, включая кольчужный чепрак. Эта брутальная скотина безумствовала, как могла, но в целом, жаловаться не приходилось. Хэгри – то есть, попросту, Высокий, так его звали, дрался с отчаянной решимостью, и к концу сражения они оба – всадница и конь – прониклись взаимным уважением. Что же касается снаряжения и оружия, то броню – пока суд да дело – успели немного подтянуть и выправить, чтобы не стесняла движения и не мешала дышать. Вместо круглого баклера, разбитого вдребезги, кто-то из телохранителей подобрал Елизавете более тяжелый, но, тем не менее, небольшой и удобный в бою треугольный щит. А вооружилась она снова своим смертоносным моргенштерном.

– В Бога, в душу мать! – заорала она, посылая Хэгри вперед. – Убьем их всех!

– Так есть! – откликнулись скулнскорхцы, с места переводя лошадей в трехкратный аллюр. – Убьем их всех! Конунг! Скулнскорх! Аааааа!

– Давай! – кричала Елизавета, раскручивая над головой моргенштерн. – Эгей! Режь их, бей! Рви!

– Скулнскорх! – дружно подхватили ее рыцари.

– Чертов х-й! – выдохнула Елизавета, со всей мочи налетая на саксонца в серебристых с черной насечкой доспехах. – Ад и преисподняя! – она приняла на щит удар чужого меча, и обрушила на рыцаря всесокрушающую мощь Моргенштерна. – Умри, ублюдок!

Но, разумеется, последнего пожелания, саксонец не услышал. Вероятно, он был мертв, но, если даже нет, оглушен и выбит из седла. А Елизавета тем временем уже дралась с другим...

От пищи и вина Елизавета вконец осоловела, сомлела, расслабилась, и, в результате, едва доплелась до кровати, да и то, это скорее служанки довели "под локотки", чем она сама несла сквозь пространство свое отяжелевшее тело. Тем не менее, уснула не сразу, даже когда осталась одна, на мягкой перине и под теплыми меховыми одеялами. Полежала немного, словно бы задремывая в тепле и уюте, но вспомнила вдруг летящий в лицо шестопер и, вздрогнув, проснулась.

– Вот же дьявол! – хрипло выругалась Елизавета, стерла со лба капли холодного пота и, выбравшись из-под одеял, пошла босиком искать киевский взвар.

В просторной опочивальне было сумрачно, если не сказать – темно. Горела одинокая свеча в изголовье кровати, да в камине танцевали на дубовых поленьях язычки тихого пламени. Красные блики играли с тенями в прятки на каменных плитах пола, но все остальное пространство терялось в полутьме. Постояв немного около кровати, щурясь и приноравливаясь к неверному освещению, Елизавета высмотрела-таки серебряный кувшин со взваром, оставленный на каминной полке вместе с украшенной чернью и эмалями чаркой, и пошла на зов.

"Ну, вот и, слава Богу!" – думала она, с ухмылкой поглядывая на тусклое серебро кувшина, но пока дошла до камина, наполнила чарку, да выпила, ноги застыли, словно босая бежала по снегу. Но и то сказать, выстуженный камень плит под ногами мало чем отличался от не растаявшего зимнего снега. Тот же холод, одним словом. Поэтому пришлось выпить еще одну чарку, чтобы согреться, и еще одну – для душевного спокойствия.