Сергей Дягилев. «Русские сезоны» навсегда

Прокофьев, Дягилев и Мясин совершили короткую поездку, посетив Неаполь, Помпеи, Амальфитанское побережье и остров Капри. За несколько дней путешествия Дягилеву удалось убедить Прокофьева прекратить работу над «Алой и Лоллием» и заняться совершенно новым балетом на сюжет одной русской сказки, материал для которой должен был предоставить Стравинский. Прокофьев внимательно наблюдал за Дягилевым. Он заметил, что Дягилев и Мясин вели себя как влюбленные голубки, что Сергей прибавил в весе (вероятно, это был результат его любви к итальянской кухне) и начал ходить с перевальцем и что он ужасно нервничал, когда они плавали на лодке¹¹. Дягилев регулярно говорил с композитором о балете как о форме искусства, при этом Прокофьев подметил удивительную манеру его рассуждений: «О балете мы с Дягилевым говорили раза три-четыре, горячо и долго; не столько о моем, сколько вообще о теперешних течениях. Дягилев говорил всегда горячо, убежденно, иногда истины, казавшиеся абсурдными, но возражать на них не было возможности, потому что он немедленно подкреплял их кучей самых логических доказательств, которые с необыкновенной ясностью доказывали обоснованность этого абсурда»¹². Однажды Дягилев упрекнул Прокофьева в слишком эклектичном вкусе в музыке. «“В искусстве вы должны уметь ненавидеть, иначе ваша музыка потеряет всякое лицо”. – “Но ведь это ведет к узости”, – возразил Прокофьев. “Пушка оттого далеко стреляет, что узко бьет”»¹³, – парировал Дягилев.

После этого они вновь провели почти две недели в Риме. Там они получили посланное Стравинским собрание русских сказок Афанасьева и внимательно изучили его в поисках темы для нового балета. Ранее Стравинский уже предлагал Дягилеву использовать рассказ о шуте, и теперь этот сюжет также заинтересовал Прокофьева.

В начале марта Дягилев, Мясин и Прокофьев отбыли в Милан, чтобы встретиться там со Стравинским и посетить футуристов. Прокофьев был увлечен этим направлением, и в частности Маринетти. Прокофьев заметил, что Маринетти и Дягилев пребывали «в чрезвычайной дружбе». Впрочем, он также очень хорошо понимал, что футуристы «страшно держались за Дягилева, потому что он был для них колоссальной рекламой»¹⁴. Для русских футуристы устроили детальную демонстрацию своих музыкальных инструментов, при этом Стравинский и Дягилев проявили большой интерес как к различным инструментам (в основном перкуссионным), так и к шумовым машинам Луиджи Руссоло. По словам поэта Франческо Канджулло, тоже присутствовавшего при этом, Дягилев ходил «как принявший вертикальное положение гиппопотам, […] экстравагантно нарумяненный и с огромной хризантемой в петлице»¹⁵. Были запланированы различные совместные постановки: балет на раннее сочинение Стравинского «Фейерверк» и инсценировка национального неаполитанского праздника¹⁶. Однако осуществлена была только первая из двух идей. Помимо этого, Дягилев собирался ставить «Литургию». В целом в тот период футуристы оказали довольно существенное влияние на Дягилева и его окружение. Много лет спустя Стравинский преуменьшал значение шумных итальянцев, что было вызвано изменениями в политической ситуации после Второй мировой войны, когда, по понятным причинам, политический инфантилизм футуристов воспринимали не так снисходительно¹⁷. Что же касается Дягилева, то его замечание Прокофьеву, что «патетизм, пафос и интернационализм вышли из моды»¹⁸, подтверждает, что он тоже поддерживал идеи футуристов.

Это был период зарождения успешных дружеских союзов. Стравинский и Прокофьев были очень довольны знакомством друг с другом. Стравинский был впечатлен творчеством Прокофьева и не скупился на комплименты в адрес молодого коллеги. А Прокофьев испытал потрясение, когда они вместе исполняли на фортепиано в четыре руки «Весну священную». Ему уже доводилось слышать эту музыку в Санкт-Петербурге, но тогда, по его собственному признанию, он мало что понял. Теперь же, исполняя «неимоверно трудную» фортепианную пьесу в большом зале, наполненном футуристами и их последователями, он поражался ее «удивительной красоте, ясности и мастерству»¹⁹. Стравинский говорил, что Прокофьеву потребовались многие годы, чтобы прийти в себя от эффекта, произведенного на него этой музыкой²⁰. Это заявление было довольно высокомерным, но, по-видимому, верным.