Сергей Дягилев. «Русские сезоны» навсегда

27 декабря 1924 года Дягилев получил известие о внезапной смерти Льва Бакста. Потрясенный, он плакал на груди своего слуги Василия, затем послал телеграмму Сертам в Париж, в которой просил передать близким Бакста «…глубокое соболезнование в связи с потерей друга. Масса трогательных воспоминаний за долгий период нашего сотрудничества и 35-летней дружбы»⁴. Это был печальный конец дружбы и художественного сотрудничества, определявших артистический облик Европы, особенно до Первой мировой войны. Не случайно французская пресса писала: «…смерть Бакста ознаменовала собой конец целой эпохи в истории европейской культуры»⁵. На самом деле эта эпоха закончилась на целое десятилетие раньше – когда в европейской культуре начал утверждаться модернизм во всех его проявлениях, не в последнюю очередь благодаря Дягилеву. Собственно, примерно уже тогда он пожертвовал своей дружбой с Бакстом, считая, что творчество этого художника утратило значение в Европе Нового времени. Бакст наблюдал за появлением первых ростков модернизма поначалу с удивлением, позже – с гневом и отвращением. То, что Дягилев стал самым ярым пропагандистом нового искусства в Европе, было в глазах Бакста, с профессиональной точки зрения, чем-то необъяснимым, каким-то историческим заблуждением, а с точки зрения их дружбы – откровенным предательством.

Когда 12 января прошел последний спектакль лондонского сезона, реакция критиков была самая восторженная. «Это было одно из самых запоминающихся прощальных выступлений, когда-либо проходивших в театре-варьете […], – писал журнал “Пипл”. – Исполнителей и исполнительниц главных партий буквально засыпали букетами, лавровыми венками и прочими цветочными подношениями. Аплодисменты продолжались больше двадцати минут и не смолкали даже после того, как занавес был окончательно опущен»⁶. Дягилев вновь стал кумиром лондонского театрального мира, что сулило его труппе хорошие перспективы и в плане финансов.

Следующий сезон в Монако оказался намного скромнее предыдущего. В него не вошли оперные премьеры, а большинство подготовленных Дягилевым для княжества балетов представляли собой обычные танцевальные сюиты, старомодные «salades Russes» с небольшими вкраплениями нового материала. По условиям контракта с Оперным театром Монако артисты дягилевской антрепризы должны были исполнять балетные вставки в операх, которые давал этот театр. Хореографом всех балетных дивертисментов был начинающий Баланчин.

Самыми значительными премьерами года стали два балета: «Зефир и Флора» и «Матросы». Первый – на музыку молодого украинского композитора Владимира Дукельского. Как симфонист Дукельский сегодня практически забыт, но музыка, написанная им под псевдонимом Вернон Дюк, все эти нестареющие хиты, такие как «Апрель в Париже» и «Осень в Нью-Йорке», джазовые музыканты играют во всем мире до сих пор. Автобиография Дюка-Дукельского «Паспорт в Париж»⁷ – это увлекательная, остроумная и очень убедительная дань «jazz age».[310] Среди богатой мемуарной литературы, созданной людьми из окружения Дягилева, этой книге практически нет равных. Двадцатилетний композитор приехал в Европу с портфелем под мышкой, в котором было лишь кое-что из одежды и недавно оконченный фортепианный концерт. Дукельский надеялся показать его Дягилеву через Вальтера Нувеля. Беспристрастный и в то же время трогательный портрет последнего приводится в книге:

«Добряк Валечка был одним из самых милых созданий божьих, и в то же время это был несостоявшийся композитор (как и его друг Дягилев), несостоявшийся любовник и несостоявшийся гедонист: он невероятно любил роскошь и не мог ее себе позволить, и, по-моему, искренне сердился на себя за свой добрый характер. Валечка обожал колкие, язвительные реплики, которые отпускал, попыхивая неизменной сигаретой […] Постоянно собой недовольный, он умело камуфлировал это, принимая подчеркнуто враждебный тон, особенно по отношению к тем, кто ему нравился […]. Валечка обратился ко мне: “Я слышал, ты пишешь музыку, но только для чего?” Не дожидаясь ответа, он продолжал: “ Ты меня не бойся; Валечку уже никто не боится; они мне клыки подпилили и не дают говорить. Сережа меня еще иногда слушает, но вечно со мной не согласен”»⁸.