Сергей Дягилев

Нарком просвещения видел несколько спектаклей «Русских балетов», но особенно интересовался «Стальным скоком», мировая премьера которого состоялась в Париже 7 июня. Накануне премьеры, по сведениям Прокофьева, «Дягилев работал до половины четвёртого ночи, а Якулов до семи, но с полдевятого Дягилев уже был снова [в театре]», так как не мог пропустить важной для него «осветительной» репетиции — он всегда с азартом занимался ею лично. В тот день он пренебрёг не только обедом, но и своим внешним видом, не успев даже побриться. Зато премьера прошла успешно, хотя отзывы критиков были крайне противоречивыми и многие из них признавали, что решительно не поняли происходящего на сцене. Но почти всех восхитили вторая часть балета и особенно финал. Один из французских рецензентов так описал свои впечатления: «Танцовщики превращаются в зубчатые колёса, рычаги, валы и блоки. Эти женщины, которые выворачивают локти, крутят кистями рук и приседают, уже не люди, а обезумевший коленчатый вал. Эти полуголые мужчины в кожаных фартуках, которые обхватили друг друга руками и плавно кружатся, — бегущая шестерёнка». Ещё одна группа людей со всей силой била молотками по гулкому полу. В финале, по мере того как нарастало крещендо оркестра, заметно усилилась танцевальная динамика, а тут и конструктивистские декорации, к изумлению публики, внезапно пришли в движение — вращались колёса, двигались рычаги и поршни, зажигались и гасли лампочки, всё время меняя цвет. Это был настоящий апофеоз.

Премьера «Стального скока» прошла без публичных эксцессов. Опасения, что белоэмигрантские круги устроят (даже со стрельбой) политическую акцию, к счастью, не оправдались. Однако маленький скандал всё же был. Его устроил Жан Кокто. Услышав, как Дукельский поёт дифирамбы Прокофьеву и при этом пренебрежительно называет парижскую музыку «музикеттой» (или по-русски «музычкой»), Кокто разозлился. Гнусавым голосом он язвительно пригрозил Дукельскому, что парижане смешают его с дерьмом, дал ему пощёчину и скрылся. Дягилев, всерьёз напуганный, схватил Дукельского за лацкан фрака и «прошипел»:

— Не смейте драться здесь, в моём театре. У меня и без того достаточно неприятностей с властями… Нас всех могут депортировать. Понятно?!

Дукельский вызвал Кокто на дуэль, но тот проигнорировал вызов. Тем не менее парижский скандалист «получил по морде», а в ответ выкинул фортель — заключил Дукельского в «особенно крепкие объятия» и предложил поцеловаться. На этом «дуэль» и кончилась. Чуть позже Кокто в письме Борису Кохно резко раскритиковал в «Стальном скоке» хореографию Мясина «за превращение чего-то столь великого, как русская революция, в зрелище, похожее на котильон».

Закрыв двухнедельный парижский Сезон 11 июня, «Русские балеты» поспешили в Лондон, где в Театре принца Уэльского уже 13 июня открыли большой летний Сезон. Лорд Ротермир ещё весной, подписывая чек на имя Дягилева, выразил надежду, что в программе следующих гастролей «эксцентричных» спектаклей не будет. Дягилев соглашался, надеясь под шумок показать и новые работы, но вместе с тем дал команду Григорьеву подготовить для Лондона около двадцати старых балетов. Англия, впрочем как и Монако, направляла его на путь консерватизма, хотя стремился он совсем в другую сторону. Старый балласт ему был не нужен, он вечно находился в поисках нового — душа его, как известно, не желала стареть. Вот почему для него был так важен Париж, всегда задававший тон современному искусству и наводнённый молодыми талантами со всего света. Эти таланты Дягилев и вылавливал — чаще всего в Париже. Однако Лондон и Монте-Карло были важны для «Русских балетов» с финансовой точки зрения.

Лондон для Дягилева имел и другие притягательные стороны. Здесь у знакомых букинистов он нередко пополнял своё собрание старых и редких русских изданий. «Его любовь к коллекционированию книг возросла, — вспоминал Григорьев. — Любая находка доставляла ему огромное наслаждение. Однажды, зайдя к нему по его просьбе, я увидел, что он осторожно переворачивает страницы книги, которую тут же мне вручил.

— Вы тоже любите старые книги, — сказал он. — Это моя давнишняя привязанность, возникшая ещё до того, как я пристрастился к театру. И теперь я, кажется, к ней возвращаюсь.

Он произнёс это почти извиняющимся тоном, словно оправдывая своё невнимание к балету».