Читаем Сестры из Версаля. Любовницы короля полностью

Сестры из Версаля. Любовницы короля

Мне нравится Диана, я даже люблю ее и не могла бы пожелать себе лучшей компаньонки, ибо уверена в ее бесконечной преданности. К тому же она не слишком привлекательна. Одна она бы никогда короля не заинтересовала. Но я не предлагаю ей оставаться одной.

Я устраиваюсь на диване, где сидит Диана, обнимаю ее и целую в щеку. Она смеется. Я улыбаюсь королю. Людовик удивленно поднимает брови, едва заметно, что может означать и упрек, и вопрос. Я в свою очередь тоже изгибаю бровь: очередной вопрос или, возможно, приглашение. Нельзя, чтобы это предложение исходило от меня, я могу только поощрить, как только он осознает свое желание. Я вытаскиваю из волос Дианы несколько шпилек, смахиваю пудру. Она встряхивает головой, и волосы падают вниз.

– Марианна, что ты делаешь? – удивляется она. – Хочешь, чтобы я походила на лошадь? Или на простолюдинку? – Она тянет за свой длинный локон и стряхивает с него остатки свалявшейся пудры, потом сосредоточивается на пятне от вина на юбке.

– Король хочет посмотреть на твои волосы. – Людовик не просил этого (с чего бы вдруг?), но он и не возражает и сейчас смотрит на нас подозрительным, исполненным ожидания взглядом, губы застыли в полуулыбке. Он похож на собаку, ожидающую косточку.

– Не уверена, что королю это понравится, – кокетничает Диана и смеется.

Я тоже смеюсь, делаю вид, что потягиваю шампанское.

– У тебя красивые волосы. – Я зарываюсь в них и обнаруживаю старые, месячной давности остатки пудры, в нос мне ударяет вонь. Бог мой, неужели правда то, что болтают? Что она мылась только в Париже? Людовик очень привередливый мужчина, но ни одна собака не в силах отказаться от косточки. И неважно, красивая она или нет. Хорошо ли пахнет.

А если две косточки? И одновременно? Никогда!

– Красивые волосы, – соглашается Людовик, когда я поднимаю голову, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Голос у него низкий, медовый, и кажется, что доносится он откуда-то издалека.

– Она красавица, как и я. В конце концов, мы же сестры. – В голосе моем приглашение, которое Людовик не может истолковать двояко.

Он чуть подается вперед, как обычно поступает, когда возбужден, сжимает свой член в бриджах. Я наклоняюсь и целую пышную грудь Дианы, ощущаю на губах под маслом герани привкус затхлого пота. Я должна серьезно с ней поговорить, решаю я, а она смеется. Король встает, подходит к нам. Она должна чаще купаться. Если не для меня, то по крайней мере для него.

Диана

Замок Шуази

Октябрь 1743года

О Святая Дева Мария, Святая Дева Мария, Святая Дева Мария! Я согрешила. Я иду на утреннюю службу, потом на вечернюю, но не нахожу там прощения. Я расхаживаю по своей спальне, кричу, чтобы служанки оставили меня в покое. Ложусь на кровать и плачу в ожидании, что меня настигнет кара Господня. А потом понимаю, что, пока я лежу, Господь не может меня наказать, поэтому я встаю, но ноги подкашиваются, и я, испуганная, падаю на пол.

Я и раньше грешила, но по мелочам. Остряки шутят, что мораль – это удел плебейской буржуазии и то, что повсюду считается грехом, здесь, в Версале, не более чем маленькая провинность, окаянство. «Окаянство» – смешное слово. Я не знала точно, что оно означает, пока не попала в Версаль. Но вчера вечером я повела себя как окаянная, пусть и с самим королем. Это грех, смертельный грех, и, конечно же, я буду за него наказана.

Между службами я делюсь своими страхами с Марианной.

– Единственное, чего нужно бояться, – это твоего длинного языка, – шипит она. – Хватит бояться. Господь не может заглянуть в покои короля. Они же хорошо охраняются! Туда никого не впускают!

Мне кажется, что это не так, но, как обычно, я не нахожу что ответить. Если провинность – это маленький грех, что же тогда грех большой? Окаянство? Похоже на что-то большое и ужасное!

Я лежу недвижимо на полу в ожидании Божьей кары, но потом часы бьют два, я вспоминаю, что мне пора вернуться в Версаль, пообедать с Анжеликой, моей свекровью. Если я не потороплюсь, то наверняка опоздаю.