Сети города. Люди. Технологии. Власти

В позднесоветский период города обзавелись параллельными пространствами, куда входила и инфраструктура гомосексуальных мест для встреч, «плешек»[654]. В этот период государственные служащие и сотрудники милиции уже были вовлечены в производство параллельных пространств наравне с прочими гражданами, также сопротивляясь применению закона. Институты права в их конвенциональном понимании были разрушены, чтобы обеспечить применение ситуативного политического закона. Так, применять закон полагалось в официальном публичном пространстве, но в параллельных пространствах действовали свои правила[655]. Это обеспечивало повседневную жизнь вне рамок уголовного преследования за гомосексуальность. Владимир Козловский предоставляет тому свидетельства, основывающиеся на рассказах его информантов в 1970‐е годы, повествующих о том, что сотрудники КГБ и МВД всегда присутствовали на гомосексуальных «плешках» (в парках, на площадях и кафе), но не вмешивались в происходящее и не осуществляли арестов[656], хотя порой и пользовались уязвимым положением геев для внеправового давления и шантажа.

Городская гомосексуальная субкультура переопределяла ландшафт города, используя конкретные места для встреч гомосексуалов; причем в этих местах не применялось законодательство СССР и тем самым становилось возможно политическое сопротивление. Эта политика – результат альтернативной советской модерности: люди, собиравшиеся на городских площадях, игнорировали наличие уголовного наказания за гомосексуальные связи и тем самым завоевывали право на город без выставления требований правительству не только потому, что оно все равно не услышало бы их, но и потому, что они игнорировали власть государства над их жизнями. Таким образом, гомосексуальные «плешки» становились местами, где право на город не требовали, а брали; эти места внесли вклад в разрушение той формы государства, что сделала их возможной.

Коммерциализация постсоветского города и переход в виртуальное пространство

Монополия государства на определение гражданства была подорвана в постсоветский период – рынок предложил коммерческую альтернативу государственническому взгляду на гомосексуальность: «квир-субъектности проявились на поверхности российской публичности в форме дискотек, издательств, мест встречи, театров и даже ресторанов»[657]. Иными словами, нужда в параллельных пространствах отпала, как и нужда в политике и борьбе. Мир альтернативной утопии включился в общий городской ландшафт, однако на способы использования пространства в нем влияла экономическая логика, сопротивляться которой бывшие граждане СССР не умели. В собранных в рамках моего исследования биографических интервью перемены приветствовались:

…поменялось то, что, во-первых, с приходом, когда открыли гей-клубы, то есть официально можно было встречаться в определенных местах. То есть это было сделано официально, за это их… вот если там все проходило нормально, без драк, без скандалов, то все, все, нормально, вот, официально было разрешено показывать порнуху. Вот эти вот появились залы вот небольшие, где показывали, можно было посмотреть и такую, и показывали мужскую порнуху (1947 г. р.).

Под влиянием рынка постсоветское городское пространство было заново сексуализировано. Если в СССР помимо сексуальности оно вмещало в себя политический компонент, то в современной России политика улетучилась из этих пространств. Внедрение рыночных правил игры понимается информантами как улучшение ситуации. Однако эти правила также несут в себе важные ограничения, поскольку отдают приоритет потенциально маркетизируемым субъектам и коммерциализируемым идентичностям в ущерб всем прочим, исключая неугодных рынку граждан (прежде всего бедных и не соответствующих эталонам «продаваемой» красоты). Те из информантов, кто почувствовал классовое исключение на себе, рассказывали об этом в интервью. За гламурными и яркими вывесками гей-клубов и обложек журналов скрывались новые нормативности[658]. Эталонные образцы рыночного обмена определили гражданина и пользователя городского пространства в качестве потребителя.