Сгоревшая жизнь

Я сижу, опершись спиной о стену, и тупо гляжу на мать. Можно не сомневаться в том, что она не видит меня, что для нее я не существую. И тогда мне приходит в голову шальная мысль потрогать ее. Ну да, просто потрогать и убедиться, что это не галлюцинация. Или наоборот…

Бесшумно поднимаюсь, хотя мама наверняка не услышит меня, и беру ее за плечо. Теплое и мягкое плечо женщины, не знавшей физического труда. Не дрогнув, мать поворачивается и тянется за полотенцем сквозь меня. От неожиданности я вскрикиваю и отскакиваю, ударяясь о стену. Сняв полотенце, мама неспешно вытирает руки. Я впиваюсь в себя пальцами и везде ощущаю самое знакомое в мире тело.

– Что же это? Что это? – Я всхлипываю от бессилия и пячусь вон из кухни.

В темной прохладе коридора немного прихожу в себя и даже пытаюсь что-то понять. В обрывках мыслей обнаруживается одна уцелевшая, и я немедленно отправляюсь ее проверять.

На лестничной площадке на секунду задумываюсь и выбираю квартиру Трофимовых – здравомыслящих людей, без всяких, как говорили раньше, «интеллигентских штучек».

– Дядя Коля, – умоляюще тяну я, преданно глядя в узкое кривоносое лицо, – вы маму давно видели?

– Так ведь… – Он проглатывает что-то и неуверенно предполагает: – Тебе, поди, скучно там одной-то? Иди к нам, чайку попьешь, отойдешь. Померла твоя мама, слышишь? Что уж тут сделаешь? Меньше думай об этом.

Я говорю совсем жалобно:

– Дядя Коля, а вы не могли бы на секунду зайти ко мне? На кухню. А я вас здесь подожду.

– А чего там? – Он насторожился, но участливость все же взяла верх. – Ладно, загляну.

Стоя у полуприкрытой двери, я слежу, как он останавливается в начале маленького коридорчика, ведущего на кухню.

– Коля? – раздается возглас матери. – Что, дверь была не заперта?

– Ну да, – ничуть не удивившись, говорит Трофимов. – Я покурить вышел, гляжу – открыто у тебя. Думаю, дай-ка проверю, вдруг воры какие завелись?

– Да что ты! – беспечно отзывается она. – Что у нас брать-то? К двум библиотекарям и студенту никакие воры не полезут.

А-а… Я с трудом перевариваю услышанное. В этом мире, который начинается за порогом, я, оказывается, как и мечтала, работаю в библиотеке. Бескорыстное, полуголодное существование… Я не пошла этой дорогой. Хватило ума уцепиться за кое-что более весомое. А эта Марина, то есть я, то есть…

Запутавшись, я чуть не пропускаю появление соседа. Его физиономия безмятежна, как будто и не он сию секунду перескочил из одного мира в другой.

– Все нормально, – бодро сообщает он. – Неприятель не обнаружен. Объект пуст.

Меня коробит его воинствующая жизнерадостность, но я глупо улыбаюсь и отступаю от двери: возвращаться в мир, где не существую, сейчас мне просто не под силу. Я готова остаться в холодном, пропитанном подвальными испарениями подъезде или бросить этот заколдованный дом к чертовой матери и уже делаю неуверенный шаг к лестнице, как вдруг вспоминаю о сыне. Если здесь существуем мы с Сергеем, то должен быть и Ромка! И пусть даже он не увидит меня, зато я смогу смотреть на него, касаться упругого маленького тела, целовать. Мой сын ничего не почувствует и будет звать мамой ту, другую, не существующую на самом деле. Впрочем, как разобраться, кто из нас существует?

– Так что, пойдем чайку выпьем? – нетерпеливо спрашивает забытый мной дядя Коля, но я уже подхожу к своей двери и отчаянно хватаюсь за ручку. – Ну гляди… Сидишь там одна, вот и мерещится бог знает что.

«Нет, – думаю я почти весело. – Теперь одиночество мне не грозит. Словно невидимый зритель, я буду следить за своей собственной жизнью, хоть и не смогу принять в ней участия. Хотя… Разве это моя жизнь? Скорее, то, что происходит за этим порогом, можно назвать другим вариантом моей жизни. Такой она могла быть, если бы в какой-то момент я не ошиблась тропинкой. Ошиблась? Что я говорю? Разве настоящая прожитая мною жизнь была ошибкой?»

Замираю на пороге, облизывая колючие от морозного одиночества губы, и говорю себе: да, подружка, ты жила не так, как мечталось, и то, что ты осталась одна среди живых людей, – это ведь говорит само за себя. Ты жила нечестно и неискренне. Ты грешила, изворачивалась, лгала. Ты превратила свою жизнь в череду перетекающих одно из другого маленьких преступлений. Впрочем, разве преступление может быть маленьким? Разве убить в человеке душу менее ужасно, чем умертвить его тело? Сделав это с мужем, я осиротила сына, и Бог отказался от меня. Нет, не отказался, он придумал мне наказание… Что ж, я покоряюсь Твоей воле».