Сгоревшая жизнь

Пробравшись в свою комнату, я замираю в уголке дивана, бессмысленно уставившись в телевизор. Меня уже тошнит от попыток догадаться, как я оказалась в этом мире, и нет желания принуждать себя к работе мысли. «Все в божьей власти», – покорно думаю я и перевожу взгляд на янтарный циферблат настольных часов. В это время мой мальчик всегда был дома, вспоминаю я и не удивляюсь, услышав звонок. Его басовитый громкий гудок тревожной сиреной возвращает меня к действительности, в которую уже врывается тонкий веселый голос. Застонав от счастья и бессилия, бегу к двери и падаю коленями в темные пятнышки влаги, расползающиеся от Ромкиных валенок. Он громко рассказывает, что будет медвежонком на новогоднем утреннике, и не чувствует моих робких касаний.

– Ты здесь, ты мой, – шепчу я и начинаю реветь по-бабьи неудержимо и откровенно, только он не слышит меня.

Его уже манят игрушки, рассыпанные в углу, он бежит в комнату, плюхается прямо на голый пол. Я хочу крикнуть, чтобы он сел на коврик, и в беспомощном отчаянии ударяю себя кулаками по коленям. И тут вспоминаю, что в двух шагах стоит та, вторая Марина, которую сейчас я почти ненавижу. На ней мои старые, еще институтские сапоги и дешевая шуба из искусственного меха. Моих вещей уже нет в этом доме, и неизвестно куда и когда они исчезли. Теперь мне не суждено выйти за порог, невольно не украв чужой одежды. Но стоп! О чем это я думаю в такую минуту?

Я смотрю в ее раскрасневшееся лицо и сжимаюсь оттого, сколько в нем блеска: глаза, зубы, снег на шапочке – все весело искрится и дразнит меня беспечной радостью, молодостью, чистотой. Ей незнакомо ловкачество, ведь в библиотеке не разживешься. Она не изменяет мужу: такие, как Вадим, не заглядывают в читальни. И я начинаю мучительно и недобро завидовать ее проблемам, ее нищете… У нее есть все, чего я сама себя лишила.

Она отправляется ужинать, и голод предательски подбирается к моему желудку. Поздно вечером, когда все лягут, я буду нищенкой подбирать объедки с их небогатого стола. Я буду их домовым, бесплотным наблюдателем, безмолвным судьей своей несостоявшейся жизни.

Возвращается из кухни мама и садится рядом со мной. Вглядываясь в обмякшее, нездоровое лицо, я с кощунственным удивлением думаю: почему здесь, в этой жизни, она не умерла? Что не удержало ее в нашей и сохранило здесь? Как теперь вспомнить движение плеча, подтолкнувшее к могиле?

Прибегает Ромка и с разбегу прыгает на диван рядом с бабушкой, но с обратной стороны от меня.

– Покушал? – Она пытается прижать его непоседливое тельце, которое вывертывается из ее объятий.

– Да, – нетерпеливо бросает он и отползает к своим игрушкам, – грибок съел.

– Какой грибок?

– Розовый, – беспомощно объясняет Ромка, – с ножкой.

– Пирожное, – подсказываю я, но сын не слышит. – Песочное…

Я затравленно разглядываю мальчика в зеленой байковой рубашонке, какую никогда не надела бы своему сыну, и вдруг отчетливо понимаю, что это не мой ребенок и рядом не моя мать. Она умерла почти пять лет назад, а мой Ромка украден, увезен, исчез, и мне уже не увидеть его, потому что вырваться отсюда, из этого жуткого фильма, не суждено. Моим мужичкам, моим мальчикам, некуда вернуться, наше жилище занято. И где они оба – по ту или по эту сторону экрана? Да и существуют ли на самом деле?

– Ты победил, – говорю я, глядя поверх оконной изморози в глубокое пространство неба. – Я поняла Твой приговор, но слишком люблю жизнь, чтобы оставаться в ней зрителем. Мне страшно, Господи, и горько, что Ты не простишь этот новый грех, но я сумею победить свое малодушие. Я не хочу быть похороненной заживо. Я ухожу…

…Тело обнаружили только весной, когда сошел лед».

* * *

Дом, в котором жила Раздольная, оказался обычной пятиэтажкой, еще не угодившей под молох программы реновации.

– Третий этаж, – вычислил Артур. – Она дома – окно горит.

– Вы уверены, что это ее окно?

– Я знаю расположение квартир в таких домах. И ты запомнишь со временем.

«А нужно ли?» – Никита только кивнул в ответ.

Ступени были сбитыми, серыми, в уголки забились окурки и пыль. Может, здесь уже и уборщицы не работали? Списали дом вместе с людьми… И никто не протестовал, не попрешь ведь против системы.

По лестнице Логов всегда поднимался первым, как будто готовился принять удар на себя. Спорить с ним было бессмысленно – все равно не пропустил бы. Да и спокойней Никите так было, если уж говорить откровенно… Но решил бы Артур отправить первым его, Ивашин пошел бы без возражений – еще не хватало показаться ему «сачком». Ведь так Логов сказал бы?

– Здесь. – Он указал на первую дверь с правой стороны.

Прислушался – в квартире кто-то разговаривал, или, скорее, работал телевизор. Кто там сейчас на экране? Малахов? Якубович? Артур уверенно, но коротко нажал на звонок – он прозвучал гудком, и в этом почудилась некая старомодность. Видно, Раздольная не меняла его с тех пор, как въехала в эту квартиру.

«Да нет, она, наверное, родилась здесь!» – сообразил Ивашин, прикинув, сколько лет старому дому. И почему-то ужаснулся этой мысли…

Из-за двери донеслось такое же густое, под стать звонку:

– Кто там?