Шаги Командора или 141-й Дон Жуан

Гусейнали-бей, сдерживая себя, выслушал эти доводы, взорвался:

– Это все отговорки! Ты просто бежишь от презрения соотечественников, приехавших с тобой! Все они знают, что ты переметнулся! Поддался наущению дьявола! Ты предал нашу святую веру!

– Я не предал нашу веру! – Орудж-бей пытался возразить.

– Не смей говорить «нашу»\

Орудж-бей подавил в себе накипавшую ярость.

– Я не предавал ислам… Я просто избрал другой путь причащения к Аллаху…

– У тебя нет Аллаха!

– Все приемлют, что Аллах – един! И он – вот здесь, в сердце.

– Они не признают наших пророков!

– …но они приняли последователей наших пророков и избавили их от гонений. Правитель Эфиопии взял под крыло гонимых, и преследователи ушли не солоно хлебавши…

– Здесь не обошлось без коварного умысла…

– Во всяком случае, христиане не заставляли мусульман обращаться к Христу силой меча…

– Да? А крестовые походы? Ты забыл?

– Иисус Христос ради искупления грехов человечества пожертвовал жизнью… А ревнители твоей священной веры вздернули на виселице твоих же предков-суфиев…

– Христиане для нас кяфиры! И точка!

– Тогда к чему же звать их в союзники? Не лучше ли союзничать с единоверными османцами?

– У нас с османцами разные толки религии. И не тебе оспаривать волю и выбор нашего шаха!

– Я считаю… что истинная вера – в любви к ближним… ко всему роду человеческому… И потому вера неразделима…

– Есть еще и политика…

– Я не приемлю политику, разделяющую религии…

– Речь идет о том, что ты отвратился от веры своей, и рано или поздно понесешь свою кару… Как вероотступник!

– Негоже называть кяфиром того, кто признает…

– Все! Я больше не хочу продолжать этот пустой спор! Гусейнали-бей, прервав разговор, ушел взбешенный.

Несомненно, он был готов на все, чтобы разделаться с секретарем. Он бы не остановился и перед смертной расправой. Но все должно быть шито-крыто. Орудж-бей, думал он, успел втереться в доверие к кяфирам, снискать благорасположение христиан и заручиться их поддержкой. Открытая расправа с ним могла бы дорого обойтись. Такой шаг поставил бы под сомнение все благие уверения шаха, рассчитывавшего на альянс с христианскими монархами, обещавшего не чинить препятствия христианскому миссионерству разрешить строительство церквей в Персии…

После долгих раздумий Гусейнали-бей нашел, кажется, подходящего исполнителя зловещего замысла. Он остановил свой выбор на турке, которого в свое время освободил из плена. Тот стремился всячески угождать своему спасителю, и посол привлек дюжего турка к работе в качестве телохранителя и переводчика, знавшего испанский язык.

Получив от своего благодетеля задание, турок искал повода, чтобы доказать ему свою преданность. Выслеживал Орудж-бея, выискивал подходящий момент.

Но Буньяд-бей вовремя предупредил своего друга о грозившей опасности. Орудж-бей прибегнул к помощи вице-короля, который дал указание командующему флотом Санта Крусу. Посланные последним гардемарины ночью сошли на берег, проникли в резиденцию персидского посольства и, арестовав турка, снова заточили его в оковы и вновь бросили в корабельный трюм.

После этого недвусмысленного демарша посол и намеченная им жертва надолго разминулись. Их пути скрестились лишь несколько лет спустя, когда между ними вспыхнула ссора, завершившаяся прискорбным образом, о чем мы расскажем позднее.

Единственным земляком, с которым общался Орудж-бей во время пребывания в Лиссабоне, был Буньяд-бей.

Что касается Гусейнали-бея, то он сам раздумал возвращаться в Персию, – очевидно, опасаясь гнева шаха Аббаса и зная, что за такой «прокол» в составе дипмиссии ему несдобровать.

Орудж-бей стремился убедить Буньяд-бея остаться в Испании, ибо его тоже на родине ждала кара. Вместе с тем он склонил друга к принятию христианства, не без личной заинтересованности, – успешный прозелитизм повысил бы вес Орудж-бея в глазах общества, того же герцога Лермы, надеявшегося на то, что число последователей секретаря миссии «умножится». Так что здесь друг ему мог бы очень пригодиться.

Между прочим, Буньяд-бей и сам склонялся к этой мысли. В его душе жил страх при воспоминании о крутости шаха и дворцовых распрях; его влекла блестящая мишура европейской куртуазной жизни, однако он еще был несведущ в закулисной стороне этой феерии. Все же Буньяд-бей медлил с окончательным выбором. Орудж-бей призвал на помощь венецианского купца Николаса Клавеля для «обработки» своего нерешительного друга…

Однажды Орудж-бей во время полуденного намаза явился к нему и застал у него и упомянутого Николаса Клавеля.

Орудж-бей заметил, что джанамаз[41] не расстелен, а остается в стенной нише, а сам богобоязненный мусульманин нервно расхаживает по комнате. Венецианец же, напротив, выглядел очень спокойным, и лукавые смешинки в глазах говорили о тайном торжестве. Видимо, этой сцене предшествовала долгая и непростая беседа.

Поздоровавшись с друзьями, Орудж-бей сел за стол, остальные последовали его примеру. Орудж-бей обратился к соотечественнику.