Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха

Уже 5 апреля 1935 г. в Париже Высший военный комитет[183] обсуждал возможность вступления германских войск на левый берег Рейна и ответные меры, но не смог прийти ни к какому решению[184]. Осенью французская разведка докладывала о подготовке ремилитаризации. Гитлер ждал благоприятного момента, и вот он наступил: «появление переходного правительства в ожидании всеобщих выборов – это всегда период неуверенности, мало подходящий для решительных мер»[185]. Шаг был рискованным, но фюрер правильно оценил риск. В случае принятия Францией военных мер он был готов отступить, как свидетельствовал переводчик фюрера Пауль Шмидт[186], в случае дипломатических – нет. Военное вмешательство Англии (в 1935 г. она, не информируя Францию, заключила военно-морское соглашение с Рейхом и критически отнеслась к франко-советскому договору) исключалось, а слов Гитлер не боялся. Италия? Если бы в Париже и Лондоне так не глумились над Муссолини, не говоря о санкциях в связи с агрессией в Эфиопии… Бельгию в военном отношении не принимали всерьез, зато в Брюсселе задумались о последствиях: как Франция защитит других, если не защищает себя? 14 октября 1936 г. король Леопольд III объявил о неучастии страны в любых коалициях и о строгом нейтралитете с целью «избежать войны на нашей территории». Зато о готовности оказать военную помощь Франции объявил польский министр иностранных дел Юзеф Бек, известный склонностью к необдуманным высказываниям и горячительным напиткам. А он в те годы считался «прогерманским» политиком[187]…

«Перед лицом европейской смуты и германской угрозы не внешнего союза нам надо искать в первую очередь, – заклинал Моррас 7 февраля 1936 г. – Нам нужна внутренняя сила. Ни одним, ни другим не надо предлагать новых соглашений, нужно укреплять наш дом. Необходимость силы – главная аксиома. Надо снова и снова повторять одно-единственное слово: ВООРУЖАТЬСЯ» (MGA, 130). В Париже его не услышали. Зато как будто услышали за Рейном.

Утром в субботу 7 марта послам «локарнских» держав в Берлине были вручены меморандум об отказе Германии от соглашений 1925 г. и новые предложения по созданию системы безопасности, включая разоружение и пакты о ненападении сроком на 25 лет со всеми соседними странами. В полдень Гитлер начал долгую речь перед Рейхстагом. Пока он говорил, части Вермахта вступили в Рейнскую область, где их встречали цветами. «16 марта 1935 г. означало для Германии восстановление военной свободы. 7 марта 1936 г. германское правительство восстановило военный суверенитет над всей территорией Рейха»[188].

«Франция не выступит», – сказал Гитлер генералам, когда те напомнили о casus belli. И не ошибся. Опустим подробности того, что происходило в эти дни и часы в Париже, тем более что главные фигуранты потом изо всех сил оправдывали себя и обвиняли других, прежде всего англичан, в преступном бездействии[189].

Премьер Альбер Сарро ограничился речью по радио, в которой заявил: «Мы не потерпим, чтобы Страсбург находился под прицелом немецких пушек» (DMP, 349). «Слова пустые и тем более смешные, что за ними не последовало никаких энергичных действий, – писал хроникер «Альманаха Action française». – <…> У нас ничего не осталось ни от престижа, ни от материальных плодов победы» (AAF-1937, 99). Военных мер правительство не приняло. После этого никакие заявления, ноты и речи, даже самые грозные, никакие заседания и решения Совета Лиги Наций не имели реального значения.

Обращаясь к французам, Гитлер заявил в Рейхстаге: «За три этих года я снова и снова пытался – к сожалению, слишком часто впустую – построить мост взаимопонимания с народом Франции. Чем дальше мы уходили от горечи мировой войны и порожденных ей страхов, тем сильнее дурные воспоминания стирались из сознания людей и тем больше на первый план выступали лучшие стороны жизни, знания и опыта. Те, кто некогда были непримиримыми противниками, сегодня уважают друг друга как люди, храбро сражавшиеся в бою, который закончился и остался в прошлом, и видят друг в друге обладателей и хранителей великого и общего культурного наследия. Почему же нельзя положить конец бессмысленной вражде, которая тянется столетия и которая никогда не была и не будет предрешена ни одним из наших народов? Почему не заменить ее господством разума? Германский народ не заинтересован в том, чтобы французский народ страдал. С другой стороны, какая польза Франции в том, что Германия в нищете? Какой барыш может ожидать французского крестьянина от того, что германский крестьянин будет страдать, и наоборот? На какую выгоду может рассчитывать французский рабочий от бедствий немецкого рабочего? Что выиграет Германия, германский рабочий или средний класс, если Францию постигнет несчастье?»[190]

Риторика? Демагогия? Для французских националистов это было очевидно.