Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха

«Республика убила мир», – гласила «шапка» L’AF 8 марта. Сетуя, что время упущено, Моррас объявил корнем зла преждевременный вывод войск из Рейнской области. «При первом же известии о решениях Гитлера, – продолжил он 10 марта, – национальное правительство, стабильное и единое, не пришло бы в замешательство. Потому что у него были бы войска и оружие. Опираясь на свое право, договоры и соглашения, такое правительство, не теряя времени, заняло бы всю ту часть Рейнской области, куда еще не вторглись марширующие немцы. <…> С учетом того, что произошло за эти сорок восемь часов, правительству Республики можно дать, увы, единственный совет: прежде всего, никакой войны. Затем, необходимо вооружаться» (ТНМ, 323).

Демонстрацией решимости правительства стала ратификация Сенатом 12 марта франко-советского договора. Анри Беренже, председатель Комиссии по иностранным делам, ранее одобрившей пакт, попросил коллег не затягивать решение. Признав необходимость «показать твердое единство французов перед лицом германской угрозы», Лемери заявил, что воздержится, ибо не может голосовать за «документ, полный опасностей для нашего внешнеполитического и внутриполитического будущего, договор, единственным верным результатом которого станет франко-германский поединок как прелюдия к неизбежной борьбе между славизмом и германизмом» (HLP, 126–128). Бенвиль умер, но его аргументы продолжали действовать.

III.

«Германизм – это исламизм: ислам земель без солнца», – обронил Моррас 14 марта 1927 г., не думая еще ни о каком Гитлере (MGA, 58). Афористичное сравнение понравилось многим. «Гитлера следует понимать как последнее воплощение германистского ислама», – повторил он 18 марта 1936 г., пояснив: «В иных случаях пророк создает религию. Здесь догмы, мораль и политика появились раньше того, кто их проповедует. <…> Рассматривать Гитлера вне германизма – чистой воды иллюзия» (VCM, 382). Иными словами, дело не в нацизме и не в диктатуре, как утверждали «левые», а в самой Германии как наследственном враге.

Тем более зловредными и оскорбительными представлялись для Морраса утверждения противников «слева» о родстве его идей с гитлеризмом. Согласно коминтерновской схеме, национализм = фашизм, нацизм = фашизм, значит, национализм = нацизм. Просто и понятно. Маркиз Мари де Ру, один из ведущих публицистов «Action française», ответил:

«Слово “национализм” относительно новое[199] и возбуждает споры обычно потому, что его плохо понимают. Для одних оно обозначает преувеличенный патриотизм, но на правильном французском языке это называется шовинизм. Для других оно обозначает волю к завоеваниям и экспансии, но в нашем языке есть точное определение: империализм. Должны ли мы признать, что каждый националист – шовинист и империалист? Желающие опорочить национализм так и делают. Они обвиняют французов, именующих себя “интегральными националистами”, в том, что они – шовинисты и чрезмерные националисты. Они называют их “фашистами” и “гитлеровцами”, не забывая каждый раз когда Муссолини отдаляется от Франции, а Гитлер угрожает ей, говорить: “Ну, и что вы об этом думаете, вы, придерживающиеся тех же доктрин, что и они?” Если бы мы исповедовали идеи, которые победили в Италии и в Германии, мы нисколько не были бы задеты подобным замечанием, поскольку одни и те же учения могут послужить Франции или быть обращены против нее. <…> Но это не верно. По характеру фашизм и гитлеризм не одинаковы. У французского национализма есть и свои собственные черты, о которых необходимо напомнить, поскольку те, кто их искажают, причиняют вред Франции, подбрасывая аргументы иностранцам, которые изображают ее воинственной страной»[200].

Тезис о вечном и неизменном характере германской политики все чаще вызывал сомнения – за пределами «Action française», поскольку внутри движения сомнения не допускались, – даже у потенциальных союзников. В начале марта 1938 г. Пьер Дриё Ла Рошель, критикуя устоявшиеся представления и «правых», и «левых», писал:

«Всегда ли германская политика одинакова и подчиняет любой режим своим нуждам? Так нам всегда говорил Моррас; тот самый Моррас, который считает, что демократия изменила естественную политику Франции. Не может ли он признать, что нацистская революция изменила естественную политику Германии, ту, которую Моррас привык знать и обличать с начала века? Между Бисмарком и Гитлером, возможно, существует преемственность. Когда Моррас рассуждает о Франции, создается впечатление, что временный режим может быть сильнее постоянства страны. Напротив, рассуждая о Германии, он склоняется к несводимости страны к режиму.

Если он верит, что германская политика всегда одна и та же, что он под этим понимает? Что Гитлер похож на Бисмарка или Фридриха II? Эти люди были способны на осторожность, как и на дерзость. Они шли на риск, но сами же ставили ему предел. Они не пренебрегали идеологией и порой служили ей, но предпочитали ей государственные интересы.