Шарлотта Бронте. Очерк жизни и творчества

Многое из того, что декларирует Льюис-критик, вызывает у Шарлотты Бронте желание поспорить, и, в частности, его высокое мнение о представительнице раннего английского реализма XIX века Джейн Остин. Её удивляет, что Льюис так восхищённо отзывается о таланте Остин: «Что заставляет вас сказать, будто вы предпочли бы стать автором «Гордости и предубеждения» или «Тома Джонса», а не романов серии Уэверли?[41]Я не читал «Гордости и предубеждения» до сих пор, но, узнав ваше мнение, достал книгу. Что же я нашёл? Точное, дагерротипное воспроизведение обыденного лица, тщательно ухоженный сад за высоким забором, с аккуратными клумбами и нежными цветами, но нигде и признака яркой, живой физиономии или открытой взору местности, свежего воздуха, синих холмов, говорливого ручья. Вряд ли мне захотелось бы жить с этими дамами и господами в их элегантных, но душных домах»[42]…

Приверженность к эстетике романтизма всё ещё сильна, поэтому она предпочитает реалисту Филдингу романтика Скотта, поэтому, выбирая между Джейн Остин, представительницей психологическо-нравоучительного романа, и Жорж Санд, писательницей романтического склада, она решительно отдаёт предпочтение второй, так как Жорж Санд может захватить «воображение» читателя, а «мисс Остин только проницательна и наблюдательна»[43]. Шарлотту Бронте не может удовлетворить тщательное, «дагерротипное», воспроизведение действительности, для истинного творчества важны и необходимы ещё и «поэзия» и «чувство»: «Какую странную лекцию прочитали вы мне, – пишет она Льюису 18 января 1848 года. – Вы говорите, что я должен привыкнуть к мысли, что мисс Остин – не поэт и не обладает «чувством» (вы презрительно заключаете это слово в кавычки) и красноречием и ничем таким, что называется поэтическим энтузиазмом, и затем добавляете, что я должен признать её как одного из величайших творцов, величайших художников, изображающих человеческие характеры, и как писателя, который идёт кратчайшим путем к намеченной цели. Но я могу признать за ней только это последнее достоинство. Разве может художник быть велик, если его творчество лишено поэзии? Уверен, что под «поэзией» вы понимаете нечто иное, чем я, и под словом «чувство» тоже. Но именно «поэзия», в моём понимании слова, возвышает эту мужеподобную Жорж Санд и нечто грубое превращает в нечто священное. Это «чувство», как я его понимаю, ревниво скрываемое, но искреннее, изымает яд из того, что пишет ужасающий Теккерей, и превращает отраву в очистительный эликсир. Если бы Теккерей не лелеял в своём большом сердце глубокого сочувствия к себе подобным, он бы с удовольствием уничтожал их, а так, как есть, он, мне кажется, желает только изменить их к лучшему. Мисс Остин, не обладающая, по вашим словам, ни «чувством», ни «поэзией», может быть разумна, реалистична (более реалистична, чем правдива), но она не может быть великой»[44].

Суждение интересное, но не вполне справедливое. Шарлотта Бронте оценивает романы Остин, не учитывая того, что к литературному творчеству надо подходить с исторической меркой. Остин и не могла писать с таким проникновением в действительность, как, например, Теккерей и даже она сама – современница чартизма и сопутствующей ему ломки общественно-политических, этических, эстетических принципов. Но суровая характеристика Остин объясняется не только разным пониманием того, что и о чём надо писать: Шарлотта Бронте судит её с явно социальной позиции. Тот мир, за «высоким забором» наследственных и прочих привилегий, который с таким вкусом, знанием и симпатией (не лишённой иронии) изображала Д. Остин, у неимущей дочери деревенского пастора вызывал сарказм и неприятие. (Именно поэтому к одной из самых сатирических в романе «Джейн Эйр» принадлежит сцена в гостиной Торнфилда, где вдовствующая леди Ингрэм и её дочери Бланш и Мери демонстрируют своё пренебрежение к Джейн. Бланш и Мери вспоминают при этом, как в детстве они жестоко забавлялись, подвергая свою гувернантку унижениям. Очевидно, Шарлотта Бронте здесь в какой-то мере воскрешала сиджвиковский период жизни.) И, конечно, «душный» мир Джейн Остин существовал в полном сознании своей правомочности. Это был социально упорядоченный мир, принадлежащий высшим классам общества. «Лучшие» его представители иногда заботились о «бедных созданиях» – то есть неимущих, благотворительствовали от щедрот своих. «Бедные создания» принимали благотворительность почтительно и скромно, зная своё место и не слишком занимаясь проблемами человеческого достоинства, а мир Шарлотты Бронте был миром мятежных страстей и её героиня не желала жить по-старому, идти заповеданными путями покорности и подчинения тем, кто сильнее её и богаче. Таким образом, это была негативная, «разрушительная» оценка новым, «бунтарским», сознанием всего традиционного, сословного и кастового.