Шерли

– Мне кажется, горе было и есть мой самый тяжкий недуг. Порой я думаю, появись у меня хоть немного радости, я сразу бы выздоровела.

– Вам хочется жить?

– У меня нет цели в жизни.

– Вы любите меня, Каролина?

– Очень, преданно и верно, даже выразить не могу, как сильно. Я чувствую, будто наши сердца слились воедино.

– Я сейчас вернусь, – сказала миссис Прайер, укладывая Каролину поудобнее.

Оставив больную, она скользнула к двери, осторожно повернула ключ в замке и, убедившись, что дверь заперта, подошла обратно к постели. Наклонившись над ней, миссис Прайер раздвинула полог, чтобы он не мешал лунному свету, и внимательно посмотрела на Каролину.

– В таком случае, если вы меня действительно любите, если чувствуете, говоря вашими же словами, что наши сердца слились воедино, то мои слова не огорчат вас и не причинят вам боли. Знайте же: мое сердце подарило жизнь вашему, в ваших жилах течет моя кровь, а вы – моя дочь, мое родное дитя!

– Миссис Прайер…

– Дитя мое!

– Неужели… вы хотите удочерить меня?

– Это значит, что, хоть я не дала тебе ничего иного, зато подарила жизнь, выносила тебя и выкормила, я – твоя настоящая мать. Ни одна женщина не отнимет у меня право называться твоей матерью!

– Но разве моя мать не миссис Джеймс Хелстоун, жена моего отца, которую я даже не помню?

– Да, так и есть. Джеймс Хелстоун был моим мужем. Говорю тебе: ты моя дочь, и я в этом убедилась. Я думала, что ты, возможно, уродилась в него и в тебе нет ничего моего, – для меня это было бы жестоким ударом. Но теперь я вижу, что это не так. Слава богу, у моей дочери моя душа, она принадлежит только мне одной, и по праву! А вот внешность, черты лица ты унаследовала от Джеймса. В юности он был очень хорош собой, пока пороки не обезобразили его лицо. Отец дал тебе, дорогая, эти голубые глаза и мягкие каштановые волосы; подарил тебе красивый овал лица и правильные черты. Красотой ты пошла в него, но сердце и разум у тебя мои. Это я посеяла в твоей душе семена добра, они взошли и принесли превосходные плоды. Я уважаю свою дочь так же глубоко, как люблю.

– Неужели это правда? Может, я сплю и вижу сон?

– Такая же правда, как то, что твои щечки должны вскоре округлиться и порозоветь.

– Родная мать! Смогу ли я полюбить ее так, как люблю вас? Мне говорили, что многим она не нравилась…

– Тебе так говорили? А теперь послушай, что скажет мать: она не обладает даром угождать людям, и ей безразлично их мнение. Все ее мысли обращены только к дочери. Примет ли ее дочь или оттолкнет?

– Но если вы действительно моя мама, весь мир для меня изменился! Наверное, я буду жить! Хотела бы я поправиться…

– Ты непременно поправишься. Ты пила из моей груди жизнь и силы, когда была крошечным прелестным младенцем. Я глядела в твои голубые глаза и плакала, потому что видела в твоей красоте знакомые черты, знакомые качества, что жгло мое сердце каленым железом, пронзало душу словно клинок. Доченька моя! Мы так долго были в разлуке! Теперь я вернулась, чтобы вновь холить тебя и лелеять.

Она прижала Каролину к груди, обняла и стала ласково покачивать, словно убаюкивала маленького ребенка.

– Мама! Моя родная мама!

Дочь прильнула к матери, и та, чувствуя всепоглощающую нежность и отвечая на призыв, прижала ее к себе еще крепче. Она осыпала Каролину беззвучными поцелуями, шептала ей ласковые слова, ворковала над ней, словно голубка над птенцом.

В комнате надолго воцарилось молчание.

– А дядя знает?

– Да, знает. Я сказала ему в тот же день, когда пришла сюда.

– Ты узнала меня, когда мы впервые встретились в Филдхеде?

– Как же я могла тебя не узнать? Когда доложили, что пришли мистер и мисс Хелстоун, я приготовилась увидеть свое дитя.

– Так вот, значит, почему ты волновалась! Я сразу заметила.

– Ничего ты не заметила, Каролина, я умею скрывать свои эмоции. Ты даже не представляешь, какое странное чувство я испытывала в ту минуту, когда ты появилась в гостиной. Как меня потряс твой вид, твои черты, походка…

– Почему? Я тебя разочаровала?

– «Какая она?» – спрашивала я себя, а когда увидела, то чуть не упала в обморок.

– Но почему, мама? Я ведь не сказала и не сделала ничего примечательного, просто оробела перед незнакомыми людьми, только и всего.

– Я вскоре заметила, что ты робеешь, и немного успокоилась. Я была бы довольна, если бы ты оказалась простушкой, смешной и неуклюжей…

– Я ничего не понимаю…