Шерли

– А ты не станешь плакать, не устроишь сцену и не забьешься в истерике, если я отвечу «да»?

– Плакать? Я бы разрыдалась, если бы вы ответили «нет». Это бы стало для меня ужасным разочарованием. Но, молю, скажите мне ее имя! Как ее зовут?

– Эту полную даму в старомодном черном платье, хотя она выглядит достаточно молодо, чтобы носить одежду понаряднее, зовут Агнесса Хелстоун. Она была замужем за моим братом Джеймсом, а сейчас его вдова.

– Она моя мать?

– Вот ведь недоверчивая девица! Посмотрите на ее личико, миссис Прайер! Чуть больше моей ладони, а сколько в нем серьезности и внимания! Во всяком случае, она произвела тебя на свет. Ты уж отблагодари ее: выздоравливай поскорее, и пусть твои щечки вновь нальются румянцем! Надо же, а ведь какая она была пухленькая! Хоть убей, никак в толк не возьму: и куда все подевалось?

– Если одного желания выздороветь достаточно, то совсем скоро я пойду на поправку. Просто еще утром у меня не было ни сил, ни причин желать выздоровления.

В дверь постучала Фанни и сообщила, что ужин готов.

– Дядя, если можно, велите, чтобы мне принесли что-нибудь к ужину, совсем немного. Это ведь разумнее, чем закатить истерику, не так ли?

– Мудрые слова! Вот увидишь, уж я-то тебя накормлю как следует! Когда женщины ведут себя разумно, а главное, понятно, я спокоен. Но какие-нибудь бессмысленные, чрезмерно утонченные настроения и слишком абстрактные идеи всегда меня обескураживают. Если женщина просит чего-нибудь из еды или одежды – да хоть яйца птицы Рухх и золотой нагрудник Аарона[96] либо кожаный пояс с его чресл и акриды с диким медом, которыми питался Иоанн Креститель, – я по крайней мере могу понять, что ей нужно. Но когда дамочки сами не знают, чего хотят: симпатии, чувств, еще чего-нибудь из этих неопределенных абстракций, – я ничего не могу им дать, я не знаю, что им нужно, у меня этого нет! – Он повернулся к миссис Прайер. – Позвольте предложить вам руку!

Миссис Прайер сказала, что этим вечером ей нужно быть рядом с дочерью, и мистер Хелстоун оставил их. Вскоре он вернулся с тарелкой в руках.

– Это цыпленок, – пояснил он. – А завтра будет куропатка. Поднимите Каролину и закутайте в шаль, – обратился он к миссис Прайер. – Поверьте, уж я-то знаю, как ухаживать за больными! А ты, Каролина, возьми вилку. Ту самую серебряную вилку, которой ты ела, когда впервые попала в мой дом. Мне вдруг пришло в голову, что это удачная мысль, или, как там говорят, нежная забота. Давай, съешь все до крошки!

Каролина старалась изо всех сил. Мистер Хелстоун нахмурился, увидев, как она ослабела, но подумал, что вскоре все наладится. Каролина съела самую малость, нахваливая еду, и благодарно улыбнулась дяде, а тот склонился над ней, поцеловал и произнес сбивающимся хриплым тоном:

– Спокойной ночи, дорогая! Да хранит тебя Господь!

Каролине было так хорошо и спокойно в объятиях матери, что она уснула на ее груди. Правда, ночью она несколько раз просыпалась в лихорадочном бреду, но всякий раз к ней возвращалось такое счастливое и довольное состояние, что она тотчас же успокаивалась и вновь засыпала.

Что же до матери, то она провела ночь как Иаков в Пенуэле[97]: до самого рассвета боролась она с Богом, взывая к нему в страстной мольбе.

Глава 25. Дуновение западного ветра

Не всегда побеждают те, кто посмел вступить в спор с Богом. Ночь за ночью предсмертная испарина проступает на челе страждущего. И тщетно молельщица взывает о милосердии тем беззвучным голосом, коим душа обращается к Незримому. «Пощади моего любимого! – упрашивает она. – Сохрани жизнь моей жизни! Не отнимай у меня того, любовь к которому пропитала мою сущность! Отец небесный, снизойди, услышь меня, смилуйся!»

После ночи борьбы и молений встает солнце, а больному нет облегчения. Раньше утро приветствовало его легким дыханием ветерка и трелями жаворонков, а теперь с поблекших и холодных милых уст срывается лишь тихий стон:

– Ох, какой тяжелой была ночь! Мне стало хуже. Я хочу подняться и не могу. Непривычные, кошмарные сны измучили меня!

Сиделка подходит к больному, видит новую страшную перемену в знакомых чертах и внезапно понимает, что невыносимый миг расставания уже близок, и что Всевышнему угодно разбить идола, которого она боготворила. И тогда бессильно склоняет она голову, а душа покоряется неотвратимому приговору, что невозможно вынести.

Счастливица миссис Прайер! Она еще молилась, не замечая, что солнце уже взошло над холмами, когда дочь тихо проснулась в ее объятиях. Каролина пробудилась, не издав ни единого жалобного стона, которые терзают нашу душу так сильно, что – как ни клялись бы мы сохранять твердость духа, – потоки слез невольно льются из наших глаз, смывая все клятвы. Каролина проснулась, и в ней не было глубокого безразличия к происходящему. С самых первых ее слов стало ясно, что это не речь той, что навсегда покидает земную юдоль и перед ней уже открыты миры, недоступные живым. Каролина прекрасно помнила все, что произошло накануне.