Шерли

– Ах, мамочка, как же славно я спала! – воскликнула она. – Лишь два раза мне снились кошмары, и я просыпалась.

Миссис Прайер вздрогнула и поспешно встала, чтобы Каролина не заметила радостных слез, навернувшихся на глаза матери при ласковом слове «мамочка» и последовавшей за ним доброй вестью.

Впрочем, еще много дней мать сдерживала радость. Возвращение дочери к жизни казалось ей мерцанием догорающего светильника: пламя то ярко вспыхивало, то тускнело и сникало; за минутой радостного возбуждения следовали часы полного упадка сил.

Больная трогательно старалась делать вид, будто поправляется, однако была еще слишком слаба, чтобы эти старания выглядели убедительно. Ее попытки есть и говорить весело часто не удавались, и прошло много часов, на протяжении которых миссис Прайер боялась, что струны жизни уже никогда не натянутся, хотя мгновение, когда они лопнут, несколько отдалилось.

Все это время казалось, что мать и дочь остались одни на свете. Был конец августа, погода стояла ясная, точнее – сухая и пыльная, потому что весь месяц с востока дул иссушающий ветер. В небе – ни облачка, но в воздухе висела белесая дымка, которая словно отнимала у неба голубизну, у зелени – свежесть, а у солнечного цвета – сияние. Почти все жители Брайрфилда разъехались. Мисс Килдар с родственниками направилась к морю; там же отдыхало семейство миссис Йорк. Мистер Холл и Луи Мур, быстро нашедшие общий язык, чему, видимо, способствовало сходство во взглядах и характерах, двинулись пешком на север, к Озерам. Даже Гортензии, которая охотно бы осталась дома, чтобы помочь миссис Прайер выхаживать Каролину, пришлось уступить просьбам мисс Манн и поехать с ней в Уормвуд-Уэллс, где та надеялась получить облегчение своих недугов, которые усилились от нездоровой погоды. Не в характере Гортензии было отказывать в просьбе, когда обращались к ее доброте и одновременно льстили самолюбию, признавая, что без присутствия мисс Мур никак не обойтись. Что же касается Роберта, то из Бирмингема он выехал в Лондон и до сих пор не вернулся.

Пока дыхание азиатских пустынь иссушало губы и горячило кровь Каролины, ее телесное исцеление не поспевало за быстро возвращавшимся душевным спокойствием, и все же настал день, когда ветер перестал с рыданиями биться в восточную стену дома и стучать в церковные окна. На западе возникло крохотное, размером с ладонь, облачко; вихрь погнал его дальше, растянул по всему небу, и несколько дней подряд грохотали грозы и шли проливные дожди. Когда они закончились, выглянуло радостное солнце, небо вновь стало лазурным, а земля зазеленела. Синюшный болезненный оттенок исчез с лица природы, и холмы, освобожденные от белесой малярийной дымки, четко высились на полукруге горизонта.

Наконец-то юность Каролины и заботы ее матери взяли свое. Благодаря им и благословенному чистому западному ветру, который ласково дышал в постоянно открытое окошко, еще недавно угасавшие силы больной пробудились. В конце концов миссис Прайер поняла, что теперь можно надеяться: началось настоящее выздоровление. И дело было не только в том, что улыбка Каролины стала ярче, а настроение значительно улучшилось. Главное – с лица, из глаз исчезло особенное, ужасное и неизъяснимое выражение, которое знакомо любому, кто дежурил у постели тяжелобольного. Задолго до того, как заострившееся личико Каролины стало округляться, а щечки и губы вновь зарумянились, в ней произошла другая, едва заметная перемена: она словно смягчилась и оттаяла. Вместо мраморной маски и остекленевшего взгляда миссис Прайер видела на подушке лицо пусть бледное и исхудалое, зато совсем не страшное, поскольку теперь это было лицо живой, хотя и больной девушки.

Кроме того, Каролина уже не просила постоянно воды. Слова «мне так хочется пить» перестали срываться с ее губ. Иногда она даже съедала что-нибудь и говорила, что еда ее подкрепляет. Исчезли отвращение и безразличие к пище, и порой Каролина сама просила подать то или иное блюдо. С каким трепетным удовольствием и с какой заботой мать готовила для дочери и как радовалась, когда та пробовала хотя бы кусочек!

С едой к Каролине возвращались силы. Вскоре она уже могла садиться. Потом ей захотелось вдохнуть свежего воздуха, увидеть свои цветы, посмотреть, как зреют плоды. Дядя, как всегда, был щедр: купил для нее кресло на колесиках, сам относил Каролину в сад и усаживал, а Уильям Фаррен катал ее по дорожкам, показывая, что сделал с цветами, и спрашивал, как ухаживать за ними дальше.

У Каролины с Уильямом нашлось немало общих тем для разговора, которые показались бы совершенно неинтересными всем остальным. Оба увлекались животными, растениями, птицами и насекомыми и придерживались одинаковых взглядов на обязанности человека по отношению к более низким созданиям, обоим нравилось наблюдать за живыми существами. Земляные осы, поселившиеся под старой вишней, гнездышко лесных завирушек, жемчужные яички и крошечные птенчики – все это живо интересовало и Каролину, и Уильяма.