Шесть рассказов

Взволнованно шумят, окружив хозяйку, заполнившие комнату женщины. Военный врач и солдаты ушли, и служитель яванец переносит в угол комнаты завернутый в простыню труп. После смерти лицо Сумико неожиданно и жалко увяло. Голые ступни кажутся неестественно плоскими и стали как будто больше. Саката пробует скрестить руки покойницы на груди, но окоченевшие члены не поддаются. Над изголовьем мертвой висит ее купальный халат.

«В чем вчера вечером была одета, в том и осталась», — вдруг проносится мысль у Тамаэ. Невозможно вынести это зрелище — мертвая Сумико в белой накрахмаленной блузке, в ситцевом саронге, с чуть прикрытыми глазами и высунутым языком.

В этот день женщинам неожиданно разрешили отдохнуть. Захватив с собой еду, они отправляются на .взморье в машине, которую вместе с шофером малайцем выпросили у гражданской администрации. Если бы шофер не курил папиросы из пальмовых листьев, обдавая всех вонючим дымом, эта прогулка была бы даже приятной. И все-таки на душе у Тамаэ тяжело. Как могла она дойти до такого отупения, что прошлой ночью до самого последнего момента не догадалась о смертельном страдании подруги и бросила ее одну?

Смерть Сумико никого особенно не потрясла. Удивительное дело, только хозяйка, известная своей жадностью к деньгам, всплакнула, слегка касаясь глаз платком.

— А хозяйка плакала... — Это произносит в машине Масаки, словно только что вспомнив.

— Э, это она просто так, от своенравия, — бессердечно отвечает долговязая Сидзуко, получившая за свою удивительную смуглость кличку «Чернушка».

Около полудня они приехали в Такисон, в гостиницу, по-явански «пасангурахан», стоящую на возвышенности у взморья. Увидев широко раскинувшееся, с красновато-коричневым оттенком море, женщины словно оживают и начинают болтать. Но разговоры их невеселы: странный, ржавый цвет морской воды около Такисон наводит на грустные мысли: все привыкли видеть море ярко-синим. Этот ржавый цвет как бы символизирует их горестную судьбу, их незавидное положение,

Тамаэ, очистив яйцо, принимается за еду. Перед ней снова возникает лицо Сумико с застывшим на нем выражением нестерпимой муки. «Неужели, — думает Тамаэ, — я плохой человек?..»

Она с отвращением вспоминает свое недавнее душевное состояние, стремление забыть обо всем, погрузиться в бездумную пустоту.

В ветхом зале с деревянным полом, который, кажется, вот-вот рассыплется у всех на глазах, женщины садятся за обед. Заведующий гостиницей, родом из племени зусун, подает им тепловатый кофе.

— Ну и тишина. Просто не верится, что где-то сейчас может быть война. — Это говорит Масаки, - закуривая и глядя на море. В своем кимоно она похожа на официантку из ресторанчика в Асакуса.

— Сумико-сан очень хотела вернуться на родину. Прошлой ночью мы с ней катались на танбагане, и это была ее последняя прогулка. Но зачем же все-таки ей было умирать!

— Нет, Тамаэ-сан, ты еще ребенок, не понимаешь ничего, да и не знаешь, наверное, почему возлюбленного Сумико выслали в Моронбутак. Как это у них называется, штрафная рота или что-то в этом роде — вот что он получил, и все из-за Сумико. Они даже собирались вдвоем бежать, замаскировавшись под туземцев, а ты понимаешь, что это значит? Случись что-нибудь, этого солдата казнили бы как дезертира. Но и там он все равно умер. Так зачем же ей было жить после этого, да еще на чужбине? Нет, видно, уж судьба. — Так говорит Судзуки притихшей Тамаэ.

Подул тяжелый, порывистый, пахнущий дождем ветер. Далеко внизу, в листве тропических деревьев прячется машина. Сверху видно, как деревенские ребятишки сбегаются со всех сторон поглядеть на нее. Издали фигурки бегущих против ветра детей напоминают креветок.

МАРШ

Ветер точно вырывается из-под земли. Идти — тело шатается из стороны в сторону; можно только тащиться вместе с ветром. Даже не вместе, а внутри него — пыльного, враждебного, безжалостного. И все вокруг становится таким неродным, что пьяному, бредущему по дороге, чудится, будто он прибыл сюда впервые. Он туп, он никогда не умел жить, он только безотчетно искал благополучия, но ему никогда не хватало упорства, он был ленив и даже не умел по-настоящему радоваться.

Неясные предметы то тут, то там выхватывает свет фонарей.

Достоверно только одно: шатаясь из стороны в сторону, пьяный все-таки движется. «Наверное, я впервые здесь», — ворчит он. Время от времени он поднимает лицо к темному небу, но ветер того гляди сорвет шляпу, и он надвигает ее до самых глаз. Что-то смутно и неотступно беспокоит его, но что именно — он вспомнить не в силах. Как будто выпало из памяти что-то бесконечно важное... «О чем ты думаешь? Да ни о чем. Просто иду, потому что пришел сюда... только что». Он пробует идти ровнее, но ноги несут его тело не туда, куда он хочет.

Он спотыкается о камни, попадает в лужи и иногда даже начинает бормотать стихи:

Несмотря на ветер.

Несмотря на дождь...

Он воображает, будто идет как полагается. «Конечно, никто не замечает, что я пьян».