Шесть рассказов

Всякий дом представляется теплым: можно подумать, что в этих домах не знают ни малейших неприятностей. Только непонятно, о чем так назойливо бубнит радио. Что за какофония! Бессмысленно-яркий свет парадно озаряет мостовую вокруг большой валяющейся трубы. Нет, идти против такого ветра просто глупо... И пьяный останавливается перед освещенным домом. Двустворчатая дверь ярко сияет зеркальными стеклами перед осоловелыми глазами. Кафе?.. Он тихонько приоткрывает дверь; оттуда бьет в нос острым запахом мыла. Парикмахерская — вот оно что! Два клиента ждут, усевшись по сторонам жаровни. Третьего, сидящего в кресле, бреют, положив чистую белую салфетку ему на грудь... Пьяный толкает дверь изо всех сил и входит.

— Добро пожаловать, — произносит кто-то.

Молодая женщина с сеткой на волосах и завивкой «перманент» приносит круглый маленький табурет и втискивает его подле жаровни. Над жаровней колеблется синеватое пламя. Один из мужчин вставляет в мундштук половину самодельной сигареты и закуривает, очевидно, он продолжает разговор:

— На японцев в плену противно смотреть. Куда бы ни попали, везде цепляются за старые привычки. Как-то приезжаю я — в третий раз уже — в Н., это около Байкала. Смеркается... Гляжу — перед лагерем, на земле — огненные точки. Уличные ларьки, что ли?—думаю. Подхожу — и что же? Наши варят горох, и все порознь, отдельно. А многие смастерили нечто вроде зубочисток и едят, протыкая каждую горошину одну за другой.

Он помолчал.

— А в соседнем лагере содержались пленные немцы. Вот где было шикарно! Они что ни устраивали — все коллективно. Даже общая сушилка была... Выстиранные вещи там развешивали, а гладил их дежурный. Пищу тоже варили дежурные и потом раздавали всем поровну... Здорово у них и с музыкой выходило. Особенно хор! И высокие голоса, и низкие — все сливались в одно, и получалось внушительно. А в праздники построятся — опрятные, один к одному — и за ворота. Случалось, что даже местные девушки влюблялись. И не удивительно!.. А наши! Просто смотреть было жалко. Стирать кто-нибудь начнет — так для просушки развесит белье, точно флаги, вокруг койки — чтобы не украли. Даже когда устраивали вечера самодеятельности — куда им было до немцев! И просто делалось смешно, хоть это было и свое искусство, национальное. И потом: все ходили с бритыми головами, а немцы не пожелали снимать волос, и ботинки надраивали до блеска. Сразу видно — другой склад.

«Чепуха все это. Мы народ бедный,— мысленно начинает возмущаться пьяный. — Что тут плохого, если вокруг койки белье развесили? Подумаешь!» Он сердито уставился на говорившего. И хотелось ему спросить: а чем нехороша японская самодеятельность? Он вот тоже был солдатом, тоже вернулся домой два года назад, в августе, после того как поработал в Минской области на лесозаготовках... И вдруг его охватила тоска, такая тоска, что в памяти стало всплывать только то, что было там хорошего. Человек противоречив. Он уже забыл, как и наяву и во сне мечтал о возвращении в Японию... Ярко встают перед глазами картины русской природы.

— И хотя всем было одинаково несладко, еще занимались доносами друг на друга,— продолжал рассказчик.— Эх, кому не везет — все равно не повезет, где бы ни был... А там, коли заболеешь — конец. Никто не поможет. Иной раз все думаешь: как это ты ухитрился вернуться живым? Аж дрожь пробирает.

Пьяный, сидя на табурете, пошатывается. Он упирается в пол ногами, но твердость их покинула, и он то и дело всем корпусом припадает к плечу соседа, молодого человека в джемпере.

— Опьянели? — спросил кто-то.

— Немного. Будешь пить, обязательно опьянеешь.

— Пьете — значит, хорошо живете, — говорит вернувшийся из Советского Союза. На нем грязный костюм цвета хаки и солдатские ботинки. А лицо у него большое до странности, иссиня-черное, и конец носа безобразно толстый. Острым взглядом всматривается он в мутные глаза пьяного. Всматривается, следит за ним, затаив дыхание; он чувствует себя будто под током — что-то общее излучает судьба обоих.

Точно ветром занесенные, незнакомые друг другу, сидят они здесь, а ведь когда-то они были солдатами, их вместе интернировали—разве это не родство?..

— Когда же ты вернулся?—вдруг говорит пьяный громко.

Большелицый с испугом взглянул на пьяного еще раз. Значит, этот, что уткнул в руки лицо, тоже из плена?

— Я —в сентябре прошлого года. А вы тоже были в плену? —спрашивает он ласково.

— Да... А что японские солдаты бедны — что же тут поделаешь... А все-таки помнишь, как нас провожали на фронт? Марши, марши, знамена... Тогда призывали не только тех, кто обучался в военных школах... Но марши все-таки тоскливы...

Вышли мы Из дому с клятвой —

Геройски вернемся с победой...

И пьяный громко затянул старую песню. Видно было в зеркале, как ухмыляются парикмахер, возившийся с бритвой, и клиент. Но что-то похожее на печаль коснулось каждого. Все осталось в сущности как было, только жизнь дотекла, мало-помалу, до этих пор.

Вынув грязный платок, пьяный высморкался.