Шествие динозавров

— Странное исключение из общего правила — название самой империи, — продолжает мастер, — где присутствует глухая «п». Есть гипотеза, что это наследие какого-то праязыка, канувшего в Лету. У вас, друг мой, есть редкая, ни с чем не сравнимая возможность исследовать это предположение. Я был бы вам безмерно признателен за любые новые данные на сей счёт, хотя… вряд ли мне представится случай… по вашем возвращении…

— Что вам мешает самому проверить гипотезу? — пожимаю я плечами. — По-моему, у вас не должно быть никаких проблем. В любой момент вы можете извлечь из прошлого достоверные сведения о чём угодно. Предложите себя в одну из миссий — в качестве пассажира-исследователя. Помните, как мы возили в космос всяких там афганцев, сирийцев?

— Позвольте, разве такое было?!

— Ещё как! Мы даже англичанку выгуляли в космос за свой счёт… Думаю, от вас было бы больше пользы, чем от этих «космонавтов-исследователей» из «Интеркосмоса»[49].

— Многие специалисты… и ваш покорный слуга в их числе… строили весьма амбициозные планы, когда была успешно испытана первая темпоральная установка. Пережили, так сказать, приступ археологической эйфории. Пока проект не был внезапно засекречен. И пока темпотехники не обнародовали стоимость одного пуска своего монстра…

— Но если это сложно и дорого, тогда за каким же дьяволом туда отправляют меня? Не специалиста, не энтузиаста той эпохи, а совсем постороннего человека? Да ещё в качестве телохранителя!

— Извините, коллега Змиулан, но вы хотя бы историк. До вас же в Опайлзигг направляли вообще непонятно кого…

У меня на языке прямо-таки вертится вопрос: так какого же, простите великодушно, хрена?! Но мастер, словно спохватившись, возвращается на излюбленную стезю, к своим контоидам, вокоидам, всяким там аффрикатам.

Между прочим, если кто не понял, беседа ведётся на упомянутом светском диалекте. Привнесение в него лингвистических анахронизмов обращает нашу речь в любопытный постороннему слуху сленг. В малолетстве мне смешно и занятно было слушать общение между собой коми-пермяков или, к примеру, молдаван. Половина слов — русские, фразы вполне привычным образом сцементированы матюками межнационального общения, и всё же ни рожна не понятно…

Может быть, поэтому Сергей Сергеевич так разболтался, что в службе безопасности проекта нет специалистов по зигганскому языку. Или… у него есть какие-то свои соображения.

— Жаль, друг мой, страшно жаль, — убивается мой наставник, — что я не успею настроить ваш собственный, неповторимый идиолект. Ничто так не способствует языковой адаптации, как разработка индивидуализированной речевой характеристики! А ведь это самая интересная, самая ювелирная работа для практического лингвиста-зигганолога!

Нет, пожалуй, у него никаких соображений. Просто фанатик своего дела и… болтун, находка для шпиона. Его счастье, что я не шпион, а тоже в деле…

Глава пятнадцатая

Вургр держал стольный град Лунлурдзамвил в страхе. Повинуясь каким-то своим внутренним циклам, он конденсировался из душных сумерек и людского трепета, как росяная лужица из предрассветного тумана, делал своё кровавое дело и снова растворялся неведомо на какой срок. Ну, он-то исчезал, а страх оставался. И перед этим страхом были равны все, от бесприютного нищеброда до императора в его мраморных покоях.

Я — нет, не боялся. Я был каким-то болезненным исключением посреди окутавшей дворец Эйолияме атмосферы страха. Я, обходивший тёмные подворотни, избегавший острых углов в общении, с детства ненавидевший темноту и пустые дома, в семь лет постыдно спрятавшийся под стол во время демонстрации безобиднейшего диафильма, когда появился кадр с лупоглазым филином на фоне ночного неба… я должен был бояться пуще кого бы то ни было. Я нарочно старался разбудить в себе этот страх, как полезную часть инстинкта самосохранения. Ни черта у меня не выходило, и отчего-то меня эта клиническая отвага Змиулана не радовала.

Сидел это я, незамеченный, в тёмном закутке дворцового коридора, поглядывал праздным оком в окошко на внутренний двор, где красивые и практически неодетые рабыни чистили ковры и шкуры из императорских покоев. А за поворотом коридора двое юруйагов, вернувшихся из ночного караула, делились впечатлениями. И вот что я услышал.

Прошедшей ночью вургр задрал пожилого гончара в трёх кварталах от дворца, где рыночная площадь Мниллаар примыкала к имперскому военному тракту. Соседи выкопали неглубокую могилу под самым порогом мастерской и без особенных проявлений печали зарыли там тело. С безродными покойниками тут не церемонились. Вдобавок, возникала надежда, что дух гончара сладит с вургром и отпугнёт его хотя бы от рыночных кварталов. На тот случай, если мертвец внезапно проявит себя настоящим мужчиной и вызовет своего убийцу на бой, в могилу бросили самый большой нож, какой сыскался в мастерской. Прочее добро беззастенчиво разграбили. Никто не протестовал. Правда, у гончара оставалась дочь, но кто её спрашивал?! Удел зигганской женщины — быть домашним скотом, бессловесной машиной для продолжения рода.