Школьники

— Вот дурак — и позвал меня — иди-ка сюда, в работу тебя.

Он с полчаса мучил меня, все доказывал, что глупо отказывать себе в завтраке, голодать, быть злым, — все для того, чтобы впоследствии что-нибудь опять-таки купить. Уж лучше спокойно тратить эти деньги на завтрак и забыть о сбережениях.

Я с ним вмиг во всем согласился, но согласился про себя, внутри.

Вслух же сказал:

— А я все-таки буду копить.

Бывает так, — знаешь, что отец или мать решают правильно и согласен с ними, а вот что-то мешает согласиться вслух, признать свою ошибку. Мне потом, после, когда я уже сознаюсь маме, бывает стыдно, а в тот момент ни за что не соглашусь. Будто крючками внутри зацепило и не дает сказать. Так и теперь было.

Они оба меня уговаривали, а я все твердил:

— А я буду, я так хочу.

Тогда папа строго сказал:

— После, когда ты согласишься, тебе будет стыдно. Я думал, что ты умнее и не так упрям.

Я ушел спать. Раздевался медленно, все хотел пойти сказать. Но не сознался, что неправ.

Сегодня, на зло будто, опять не купил булку, и опять пришел домой злой. Мама ничего не сказала.

Сегодня купил булку. Пришел домой тихий. Так бы и сказал маме, что неправ, а все что-то мешает. Это ужасно странная и плохая черта в человеке — хочешь сознаться и не можешь. Мама меня ни о чем не спросила.

А правда, на чорта я буду копить деньги?! Копят другие, ну и делают глупость. Гораздо лучше быть сытым.

15 декабря.

Уже скоро нас отпустят на зимние каникулы, и вдруг у нас опять новичок. Фамилия его Гонский. Мальчишки тут же прозвали его "Конский" — и стали дразнить "хвост и грива", — "Конский — хвост и грива"…

Он оказался совсем не застенчивым, дал сразу тумака одному-другому и, смеясь, кричал:

— Проваливайте, влеплю в зубы…

Марья Петровна посадила его на предпоследней скамейке, так как все места в классе заняты, а там случайно было свободно. А на последней сидит Бранд.

На второй день я случайно обернулся во время урока, смотрю, Гонский что-то высовывает из-под парты и показывает Бранду, а Бранд перегнулся через свою парту и тянется изо всех сил, вот-вот выскочит.

Я заинтересовался и стал смотреть.

Заметил Саша, что я куда-то гляжу, тоже обернулся. Потом еще кто-то из ребят. Так всегда бывает, отвлечется один, а за ним и ближайшие соседи перестают слушать.

Мы так тянулись, тянулись головами к Гонскому, вдруг Марья Петровна заметила это и громко сказала:

— Новичок, что там у тебя? Спрячь и не мути класс.

Гонский быстро засунул таинственный предмет в парту, и мы все обернулись к Марье Петровне и стали слушать.

— Что бы у него могло быть, как ты думаешь? — написал я на краю тетрадки и осторожно, будто нечаянно, подвинул ее к Саше, а сам толкнул его локтем, чтобы он заметил тетрадку.

Он прочитал, улыбнулся, минутку поглядывал на Марью Петровну, не замечает ли она нашей переписки, и написал:

— Понятия не имею… Но, вероятно, ничего особенного… На переменке узнаем.

Я всегда сижу на уроках хорошо и слушаю внимательно, но на этот раз нет-нет, а что-то словно потянет меня посмотреть назад.

Один раз я обернулся и заметил, как Гонский опять приподнял крышку парты. Но он увидал, что я смотрю, и быстро ее опустил. Марья Петровна ничего не замечала.

На переменке смотрим — Гонский шепчется с Брандом.

— Этот Гонский наверно хороший тип, если он сразу снюхался с Брандом, — сказал мне Саша.

— Что-то там у них. А, впрочем, я уверен, что какая-нибудь дрянь, а они нарочно фасонят, чтобы мы завидовали. Чорт с ними, не обращай на них внимания.

Ребята пронюхали, что у Гонского что-то интересное, и вертелись вокруг него и Бранда, но так ничего и не узнали.

Все были сильно заинтересованы, а Гонский нарочно прятал свой предмет, чтобы раздразнить ребят.

Девчонки, хоть они обычно к нам не лезут и не интересуются нашими делами, тоже совали носы к Бранду и спрашивали:

— Что там у вас такое? Ну, покажи, покажи.

Но Бранд только высунул язык и повернулся к ним спиной.

Домой я шел по обыкновению с Сашей и все никак не мог успокоиться.

— Ну что бы это было, что бы это было?! Ну как ты думаешь, Саша?

— Да и думать не хочу, — вскричал Саша, — очень мне надо знать.

Мы пошли молча. Потом Саша вдруг сказал:

— А правда, что бы это могло быть?

— Лягушка, — выпалил я, — вот увидишь, — лягушка.

— Дурак; лягушки как будто в декабре не бывают. Забыл.

Саша расхохотался и повторял:

— Лягушка в декабре…

— Ах да…

Мне стало неприятно, что я при Саше так запарился. Хотя мы и приятели, но Саша любит иногда посмеяться, если я скажу что-нибудь не так.

— Наверно мышь в клетке, — проговорил я тихонько.

— Вот это может быть… Но нет… Я думаю, что у них что-нибудь другое… А, впрочем, это меня совсем не интересует.

Вот врет, ведь знаю, что интересует…

Два дня ходили Гонский и Бранд с таинственным видом, а вчера мы все узнали… У него нож. Обыкновенный финский нож с отломанным краем. Сначала он держал его на уроках в парте, а теперь засунул за пояс штанов под рубашку и так носит.

Бранд не отходит от Гонского ни на минуту. Они стали страшными приятелями.

Как только кто-то из ребят пронюхал, что у Гонского нож, об этом разнеслось по всему классу.