Школьные годы

При всемъ своемъ шутовств и бездарности, Селинъ все таки производилъ впечатлніе, какъ будто живого человка, искавшаго связи съ молодежью, жившаго въ сфер политическихъ и литературныхъ интересовъ. Въ устахъ его эти интересы скоре профанировались, чмъ освящались, но все таки студенты чувствовали, что этотъ человкъ чего то ищетъ, чмъ то хочетъ жить. О прочихъ профессорахъ и этого нельзя было сказать. Печать провинціальности, старомоднаго и тупаго гелертерства, а подчасъ и просто невжества, лежала на нихъ такимъ толстымъ слоемъ, что изъ подъ него невозможно было что нибудь выкопать. Адьюнктъ Селина, почтенный Андрей Ивановичъ Линниченко, читавшій теорію поэзіи, былъ человкъ безконечно добрый и честный, съ хорошо направленными симпатіями, но кажется не особенно любившій свою спеціальность – по крайней мр, мало старавшійся побороть равнодушіе, обнаруживаемое студентами къ его лекціямъ; его, если можно такъ выразиться, задала собственная скромность. Философія въ мое время не читалась вовсе, психологію и логику мы слушали у профессора богословія; но существовалъ спеціалистъ по философіи, Сильвестръ Сильвестровичъ Гогоцкій, авторъ неоконченнаго и очень плохого «Философскаго лексикона», читавшій педагогику (посл, съ 1863 года, онъ читалъ исторію философіи, и не думаю чтобъ съ успхомъ). Я вспоминаю объ этомъ почтенномъ профессор съ нкоторымъ даже чувствомъ умиленія, какъ о чемъ то забавно-слабомъ, добродтельномъ и невмняемомъ. Точно сейчасъ вижу высокую, худощавую фигуру, во фрак съ необычайно узкими рукавами и въ сренькомъ жилет, съ выраженіемъ какой то благодушной ироніи на старческомъ лиц. Для меня не было никакого сомннія, что дома Сильвестръ Сильвестровичъ носитъ колпакъ. Лекцій его я совсмъ не помню, врне сказать изъ всего курса помню только одну фразу: говоря о томъ, что личность самого воспитателя иметъ большое значеніе въ дл воспитанія, почтенный профессоръ выразился между прочимъ такимъ образомъ: «педагогъ долженъ быть одтъ не съ роскошествомъ, но съ изяществомъ» – и при этомъ привсталъ на каедр и съ благодушной улыбкой оглянулъ свой собственный узенькій фракъ (мн почему то казалось, что въ такихъ фракахъ расчетливые наслдники должны класть въ гробъ опочившихъ родственниковъ), свой сренькій съ мелкимъ узорчикомъ жилетъ, и свой бисерный шнурокъ къ часамъ… Помню еще, что передъ экзаменомъ Сильвестра Сильвестровича я никакъ не могъ достать его записокъ, и пошелъ совсмъ безъ приготовленія. Мн попался первый вопросъ: понятіе о педагогик, какъ наук, и раздленіе ея на части. Пришлось излагать свое собственное понятіе… Осиливъ кое-какъ этотъ пунктъ, я началъ импровизировать въ род того, что такъ-какъ воспитаніе обнимаетъ стороны физическую, умственную и нравственную, то сообразно тому и педагогика длится на три части… Тутъ почтеннйшій Сильвестръ Сильвестровичъ, слушавшій меня съ обычною благодушно-ироническою улыбкою, прервалъ замчаніемъ: «это вы все разсказываете по здравому смыслу, а вы бы разсказали по моимъ запискамъ». Я выразилъ сомнніе, можетъ ли существовать разногласіе между здравымъ смысломъ и записками ученаго профессора – и экзаменъ благополучно закончился.

Очень ученые люди были также профессора классической словесности, гг. Дёлленъ и Нейкирхъ. Обоихъ произвела дерптская почва. Дёллена я зналъ раньше, онъ былъ назначенъ Пироговымъ директоромъ первой гимназіи, и этотъ выборъ, какъ вс выборы Пирогова, былъ вполн удаченъ. Трудно представить себ боле добросовстнаго, гуманнаго, симпатичнаго педагога. Съ сожалнію, онъ оставался нмцемъ, и я это испытывалъ не только въ гимназіи, но и въ университет. Оба дерптскіе питомца были отличные филологи, но въ такомъ узкомъ смысл, до такой степени вн связи съ русскимъ образованіемъ, съ русской литературой, съ русской молодежью, что произошло очень странное явленіе: въ гимназіи, гд учителя латинскаго языка конечно гораздо меньше знали, гд мы сами конечно меньше сознавали научное значеніе древнихъ языковъ – мы присутствовали на урокахъ латинскаго учителя съ гораздо большимъ интересомъ, чмъ на лекціяхъ нмецкихъ филологовъ. Помню, что когда уважаемый И. Я. Ростовцевъ (учитель кіевской первой гимназіи) разсказывалъ намъ о жизни Саллюстія, или Ливія, объяснялъ историческое и литературное значеніе «Катилинской войны» или комментаріевъ Цезаря, мы слушали его положительно съ наслажденіемъ, въ насъ загоралось желаніе ближе войти въ этотъ любопытный міръ, полный такихъ яркихъ красокъ; а когда Дёлленъ или Нейкирхъ излагали курсъ литературы, или древностей, стараясь говорить настолько медленно, чтобъ мы могли записать лекцію – весь интересъ къ предмету пропадалъ. И это происходило не потому, чтобъ насъ затрудняла латинская рчь профессоровъ – они умли говорить очень понятно, – а потому что въ ихъ устахъ древность явилась можетъ быть весьма близкою къ ихъ нмецкому фатерланду, но весьма далекою отъ какой бы то ни было, хотя бы лишь литературной, связи съ русской мыслью и жизнью.

* * *