Шлюхи

например, к Линочке Арьешвили поболтать о женской угнетенности, только вовремя сообразила:

сейчас она не должна ни о чем думать, не должна отвлекаться ни на какие соблазны, ни на какие

причуды собственного организма. Надо идти. Прямо. Решительно. Без колебаний. И сделать то,

что сделать необходимо. Ибо опасно испытывать доброхотство случая.

Алла подошла к означенному пункту – кабинету Андрея Николаевича. Открыла дверь. Случай

и впрямь благоволил к ней – в кабинете никого не было. Стремительно, но без излишней

порывистости, приблизилась к столу. Взяла стоявший на нем термос, отвернула крышку. Твердой

рукой всыпала весь резерв белого кристаллического порошка. Она только успела поставить

термос на стол, как дверь за ее спиной растворилась – антончеховская бородка застыла в

дверном проеме. Надо было что-то говорить. Но не оправдываться. Невольно Алла прибегла к

вескости нижнего регистра:

– Я вот зашла...

Она смотрела в упор и чувствовала, как у нее на лбу выступает испарина. Но тут бороденка,

приблизившись, затряслась мелко, в такт дробному бегу слов:

- Алла Викторовна, вы, конечно, по поводу письма... То есть, подписи... Я вовсе не против...

Я только что говорил с Имяреком Имярековичем... и уже как бы доложил ему... И он тоже... И я

сказал, что вы, видимо, меня не так поняли... Что я всегда...

64

- Что ж, в таком случае, я думаю, вопрос исчерпал себя, – холодно уронила Алла,

направившись к выходу.

- Алла Викторовна, что ж вы так торопитесь? Может быть, чаю? – догнали ее пронзенные

отчаянием слова.

Она лишь на секунду задержалась и, глядя куда-то на потерпевший от времени стул, вежливо

отказалась:

- Я бы с удовольствием, но сейчас, знаете... совсем нет времени. В другой раз непременно.

Алла вышла. Заскочила к себе за пальто и сумкой, и тут же покинула редакцию с тем,

чтобы, известив знакомого главврача поликлиники, получить больничный на десять дней и залечь

на дно, предоставив событиям право развиваться самостоятельно. К тому же, давно пора было

приступить к навязанной Имяреком Имярековичем работе над рецензией залетной рукописи.

Такие или подобные этим картины свивались в свирепый сон, тиранивший изможденное

неуемными ужасами сознание Никиты Кожемяки. Он спал, как убитый, с того самого дня, когда всем

любознательным горожанам, а также здешним и иноземным азартным телезрителям был дан

грандиозный бал: показательный разгром дома парламента. Но было это забытье много бойчее,

рельефней, интенсивней и напряженней иных историй дневной жизни; образы беспощадных грез

обретали подчас такую степень осязаемости, что составу, из которого были отлиты они,

казалось, ничего не стоило оборотить свою призрачную зыбкость в устойчивую материальность.

Стон будто бы существовал сам по себе, как некая самостоятельная субстанция; Никите

Кожемяке снилось, что огромный черный сапог упорно бьет его в бок, и стон стекает с его печени,

подобный потоку темной венозной крови. Он открыл глаза – увидел огромный грязный сапог,

ритмично наносящий удары по его оголенному боку.

– Проверка паспортного режима,– упало на него сверху.

С бьющимся сердцем, в недоумении: на каком наречии следует разговаривать с призраками,

Никита кое-как управился со своим оторопевшим телом, сел на койке.

Вослед за черным сапогом его глазам предстали зеленые штаны в бурых пятнах камуфляжа,

неимоверно раздутый темно-серый шар куртки, хорошо вычищенный автомат в рыжей перчатке, но

вот над всем этим, где должно было находиться лицо... оказалась серая трикотажная маска с узкой

прорезью для глаз.

Никита опустил голые худые ноги на затоптанный холодный пол.

– Документы, оружие, наркотики,– вновь раздалось у него над головой.

В дверях стояли еще двое. С автоматами. В камуфляже. В серых масках. В коридоре грохотали

сапоги. То и дело слышались резкие окрики.

Никита встал, стыдливо одергивая исподнюю рубаху, но мозг отказывался разъяснить

происходящее – поэтому он только бессмысленно потоптался на месте.

– Ты че, хуево меня понимаешь?! – автоматчик возвысил оглушенный маской голос и ткнул

Никиту стволом в живот.

Хотя Никита давно привык к такому воинственному проворству ночных химер и никогда не

порывался воздействовать на них человеческим словом, здесь что-то заставило его говорить.

– Шлюхи,– сказал он негромко, но, какоказалось, внятно.

65

– Шта-а?! – взревела маска.

И тотчас блестящий автоматный приклад ринулся навстречу его глазам.

АКТ III

Прославленный литературный критик Алла Медная возлежала на новом вопиюще роскошном

диване, обивка которого, сплошь вытканная страшными драконами, переливалась всеми оттенками

тропического заката; и, выколупывая импортной зубочисткой застрявшее в зубах мясо, читала

долго ожидавшую этого часа рукопись. Было заметно, что сие занятие требует от нее значительных