Шок новизны

Квартал Всемирной выставки (EUR) – так называется муссолиниевский Третий Рим – и есть Рим картонный: неоклассицизм, украшенный формочками для печенья. Сносить его не пришлось, потому что он находится слишком далеко от центра, чтобы мешаться своим назойливым символизмом. Формально он похож на творения Шпеера, но без гигантизма: авторитарная архитектура должна быть ясной и регулярной снаружи, а главное – чтобы прохожий ни за что не догадался, что происходит внутри. Она должна быть бесстрастной вплоть до полной неподвижности – чтобы маска не соскочила. Лучше всего из сохранившихся фашистских зданий это иллюстрирует Дворец итальянской цивилизации. Спустя двадцать пять лет хоть одно похожее здание можно найти в большинстве кампусов американских университетов, особенно в Южной Калифорнии. Как будто в результате осмоса этот стиль стал стандартом для культурных центров и других зданий, символизирующих гражданское благородство; основные компоненты государственнической архитектуры, какой ее видели декораторы тоталитаризма, в 50-е пересекли Атлантику и стали лицом архитектуры демократической. Грандиозный проект оказался низведенным до исторической реконструкции, лишенной оригинальных функций; это не ностальгия, а скорее пародия – разумеется, неумышленная. Примеров множество: от нью-йоркского Линкольн-центра, безвкусного жалкого подобия Кампидольо[34], до смертельно скучного Кеннеди-центра для исполнительских искусств в Вашингтоне, не говоря уж о беззастенчивом Mussolinismo мемориальной библиотеки Линдона Джонсона в Техасе. В 50-х и 60-х этот государственнический стиль стал интернациональным, как ар-деко в 30-е: безразмерный, непонятный, с необузданными метафорами.

Мемориальная библиотека Линдона Джонсона в Остине, штат Техас

Правительственный комплекс в Олбани, Нью-Йорк

А его по-настоящему страшный образец – это правительственный комплекс в Олбани, столице штата Нью-Йорк. Этот продукт деятельности губернатора Нельсона Рокфеллера отличается римской брутальностью и более чем римским масштабом; эта каменная коробка еще ужаснее правительственного комплекса в столице Бразилии (см. главу IV), если такое вообще возможно. У этого строения только одна задача, с которой оно, впрочем, блестяще справляется, – выразить идею централизованной власти. Трудно представить, чтобы хоть один человек, проходя мимо этих мрачных зданий – настолько гигантских, что даже мраморная отделка, теряясь в масштабе, воспринимается как пластиковый сайдинг, – ощущал малейшую связь с бюрократической деятельностью, происходящей за их стенами. По сравнению с ними проекты Альберта Шпеера – само изящество. Смысл такой архитектуры чрезвычайно прост, двусмысленности здесь не место. Все прелести минимализма налицо. Эти камни выражают не разницу между американской свободой предпринимательства и, например, русским социализмом, а сходство между корпоративным и бюрократическим состоянием ума, независимо от страны или идеологии. На любое здание правительственного квартала в Олбани можно повесить хоть орла, хоть свастику, хоть серп и молот – они будут там одинаково уместны. Если посмотреть, что реально построил модернизм (не обращая внимания на то, что при этом говорилось), можно увидеть присущий ему язык политической власти. Он не связан ни с какой конкретной идеологией. Он свободен от ценностей и может значить все, что пожелает заказчик. По сути, это архитектура принуждения. Единственное, чего нам не может дать государственническая архитектура XX века, – это образа свободы воли.