Шолохов: эстетика и мировоззрение

При этом развитие родового начала в искусстве представляет собой такой процесс, который характеризуется отнюдь не психологическими аспектами развития человеческой цивилизации. Другой стороной, может быть, наиболее существенной, предстает перед нами отражение социальных форм развития человечества. При этом оно вбирает в себя всю совокупность обобщенных черт и свойств человеческого рода, в том числе и то, что подвергается в последующем существенной переоценке.

Такое понимание диалектики субъективного и объективного в художественном творчестве представляется весьма плодотворным, так как, во-первых, оно восполняет явный дефицит четких теоретических представлений о логике и процессах развития индивидуального и родового, особенного и общего в художественном творчестве, а во-вторых, во многом проясняет смысл соотнесения искусства с другими формами общественного сознания и в целом с социальным и культурно-историческим развитием человечества.

Русская культура во многом исходила из подобного понимания сути художественной деятельности. Л. Н. Толстой решительно возражал почти по подобной причине Н. Страхову: «Вы говорите, что Достоевский описывал себя в своих героях, воображая, что все люди таковы. И что ж! результат тот, что даже в этих исключительных типах, не только мы, родственные ему люди, но иностранцы узнают себя, свою душу. Чем глубже зачерпнуть, тем общее всем, знакомее и роднее» [7, 250].

Но это же, по существу, вынашивал и Ф. Достоевский. Вот как это прозвучало в его гениальной речи о Пушкине: «Нет, положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном. Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ибо… ибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем… Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности?» [8, 146-147]

Раскрыть в человеке человека – это, перефразируя Достоевского, была задача и новой русской литературы после 1917 года. На этом пути ее подстерегали и трудности, и ложные шаги, и попытка найти ответ в особых стилистических формах изображения нового человека. «Сокровенность» человека из народа не сразу была увидена и понята в литературе. Большей частью она мыслилась как особая, трудно раскрываемая тайна русского национального характера, русского мужика. Не случайно этим тревожным вопросом задавались крупнейшие русские писатели молодой советской литературы. Нужны были ясные ответы на вопрос о том, каковы философско-эстетические координаты изображения человека?

Л. Леонов в письме А. Горькому от 21 октября 1930 г. размышлял: «Мы в трудное время живем. Перестройка идет такая, каких с самого Иеремии не бывало. Все вокруг трещит, в ушах гуд стоит, и немудрено, что в Вольском уезде, говорят, 65% мужиков страдают сердечными болезнями. Нам уж теперь отступления нет… и в вот в этом пункте – о литературе. Время опасное, и о многом нельзя, а хотят – чтоб о соцсоревновании, о встречном промфинплане и т.д.

Ведь все эти вещи – только маневрирование большого корабля. Не то нужно в нашей литературе. Есть особая (тут я очень неточно, ибо еще не продумал) литературная философия людей, явлений, событий, В некоем величественном ряду стоят – Дант, Аттила, Робеспьер, Наполеон (я о типах!), теперь сюда встал исторически – новый человек, пролетарий ли, не знаю, – новый, это главное. Конечно, истоки в пролетариате. Вот и требуется отыскать формулу его, найти ту филозофическую подоплеку, благодаря которой он встал так твердо и, разумеется, победит. Все смыслы мира нынешнего, скрещиваясь в каком-то фокусе, обуславливают его победу. Вот о нем надо писать – о том, чего еще нет» [9, 256-257].

Замечательное письмо, в котором отчетливо видна перспектива поисков крупнейшим художником «эликсира» эстетико-философского понимания и изображения невиданного прежде в искусстве субъекта. Пожалуй, именно адресат письма, М. Горький, лучше других своих современников на широком культурно-историческом фоне понимал процесс, происходивший с изменением человеческой «породы» в России. Но и ему, как об этом мы скажем ниже, не удалось избежать существенных неточностей в понимании движущих сил русской революции, процесса переустройства общества.