Шолохов: эстетика и мировоззрение

Сам М. Горький писал К. Федину еще в июле 1924 года: «Величайшие эпохи возбуждения духа творились, творятся и долго будут еще зависеть от духовной энергии индивидуумов. Итальянское – сиречь общеевропейское – «возрождение» было торжеством индивидуализма. (Без сомнения, под «индивидуализмом» А. Горький разумеет разворачивающиеся возможности человеческого интеллекта, высвобождающиеся духовные силы людей из народа – Е. К.) Вам, может быть, покажется парадоксальным взгляд на современную русскую действительность тоже как на возрождение индивидуализма? Но я думаю, что это так: в России рождается большой человек, и отсюда ее муки, ее судороги» [9, 476].

Вместе с тем перед художниками вставал важнейший вопрос об эстетических принципах воплощения этого «нового большого человека». Русская послереволюционная литература мучалась проблемой: как соотнести определяющийся в жизни новый характер (а он действительно был новым) с адекватной ему системой эстетического воплощения. Попытки Пролеткульта, РАППа создать химически чистую пролетарскую литературу не удались, и их идеологи быстро от теории перешли к яростным нападкам на все лучшее, что уже было в литературе. Не остался в стороне от этой борьбы и М. Шолохов. Вот один из распространенных упреков по адресу писателя со стороны рапповской критики: «Шолохов в «Тихом Доне» показывает внутреннюю жизнь своих белогвардейцев в таких общечеловеческих чертах, что эти герои не вызывают в его изображении ненависти читателя» [10, 183]. Так писал Л. Цырлин в статье «Долой толстовство».

Несмотря на активно развивавшееся некоторыми литературными направлениями эстетическое экспериментаторство, основной узел завязался вокруг центрального вопроса: как воплотить народное осознание революции, действительности? Не будем забывать, что об этом «новом» слове в литературе думали многие русские литераторы, вовсе не благожелательно относящиеся к революционным событиям. Совершившийся социальный слом и выход на поверхность жизни исторически иных персонажей не мог не заставить их активно размышлять на этот счет. Вспомним, хотя бы, трагически-напряженные мысли А. Блока по этому поводу. И еще один момент: первые годы после революции еще не демонстрировали того, что проявится чуть позднее, в 30-е годы, – массовый террор власти против своего народа. Конечно, мы помним всякого рода ужасные вещи 20-х годов, но всего своего страшного лица русская революция в эти первые послереволюционные годы еще не показала.

Стилистический «сдвиг», нахождение основной точки зрения в сознании стороннего повествователя, взирание на происходящее с народом с высоты «сорока веков», что во многом мы обнаруживаем в эстетической системе «Серапионовых братьев», конструктивизма, надо сказать, не соответствовали, не были адекватны колоссальным переменам, происходящим в обществе и народе.

Обратимся к одному из лучших примеров подобной литературы, к И. Бабелю, о ком мы упоминали чуть выше. Всмотримся в одну из картинок его «Конармии».

– «На деревне стон стоит. Конница травит хлеб и меняет лошадей. Взамен приставших кляч кавалеристы забирают рабочую скотину. Бранить тут некого. Без лошади нет армии.

Но крестьянам не легче от этого сознания. Крестьяне неотступно толпятся у здания штаба.

Они тащат на веревках упирающихся, скользящих от слабости одров. Лишенные кормильцев мужики, чувствуя в себе прилив горькой храбрости и зная, что храбрости ненадолго хватит, спешат безо всякой надежды надерзить начальству, богу и своей жалкой доле.

Начальник штаба Ж. в полной форме стоит на крыльце. Прикрыв воспаленные веки, он с видимым вниманием слушает мужичьи жалобы. Но внимание его не более как прием. Как всякий вышколенный и переутомившийся работник, он умеет в пустые минуты существования полностью прекратить мозговую работу. В эти немногие минуты блаженного бессмыслия начальник нашего штаба встряхивает изношенную машину.

Так и на этот раз с мужиками.

Под успокоительный аккомпанемент их бессвязного и отчаянного гула Ж. следит со стороны за той мягкой толкотней в мозгу, которая предвещает чистоту и энергию мысли. Дождавшись нужного перебоя, он ухватывает последнюю мужичью слезу, начальственно огрызается и уходит к себе в штаб работать» [11, 18].

Видение мира И. Бабелем является эстетически изощренным. В нем много колорита, плоти, гиперболы, скепсиса. Но это видение, которое не может быть соотнесено с «народной точкой зрения». В данном случае речь не идет о негативной оценке прозы замечательного писателя, но о констатации того обстоятельства, что в художественном мире И. Бабеля основными скрепами являются способы объяснения бытия со стороны тонкого, культурно-обогащенного сознания интеллигента. Хорошо об этой особенности И. Бабеля писал В. Полонский: