Шолохов: эстетика и мировоззрение

«В книге есть, конечно, «герой», некий стержень, вокруг которого происходит движение. Но стержень этот – не Конармия. В книге имеется главное действующее лицо. Но лицо это не боец, защищающий Республику Советов. Или, если хотите, он отчасти занимается этим революционным делом. Бежит мимо река жизни, великая борьба и малые дела идут рядом, люди убивают других или погибают сами, совершаются подвиги и злодейства, текут ручьями слезы и кровь, -все течет, все меняется, – лишь этот герой неизменным пребывает на страницах, с первой и до последней. Не о Конармии, а о себе написал эту замечательную книгу человек, прошедший увлекательный и жестокий путь боевой страды. Оттого-то все, что сказал он о Конармии, и все, что ухитрился о ней позабыть, – все это говорит о нем самом, об авторе, о его точке зрения на мир» [12, 254].

Если это похвала (а так оно на самом деле и было у В. Полонского), то какой внутренний упрек кроется в ней! Писать о народе, в трагедии и крови обретающем свою правду о жизни, а написать только о себе. Неплохой бытописатель, тонкий стилист, И. Бабель по логике своей эстетической системы тянулся к тому краю развития литературы, который, включая и других не менее известных художников, получил в итоге оценку, которой удостоился тогда Ю. Олеша: «Он сейчас лучший француз среди русских» [13, 151].

Кстати говоря, этому флангу литературы в качестве общего стилистического приема была присуща ирония. Это мощно чувствуется и в «Конармии». Однако, как это было отмечено еще в классической эстетике, ирония, ироническое изображение действительности, если оно является тотально доминирующим, несет в себе опасность разрушения всей эстетической системы. Об этом писал Гегель: «В иронии содержится та абсолютная отрицательность, в которой субъект в своем уничтожении всех определенностей и односторонностей соотносится с самим собою. Как мы уже указали… уничтожение поражает не только нечто само по себе ничтожное и пустое, как это происходит в комическом, но в равной мере и все достойное и положительное. В качестве этого всестороннего искусства уничтожения и вследствие своего бесплодного томления ирония в сравнении с истинным идеалом отличается внутренней антихудожественной беспочвенностью и неустойчивостью» [14, 169].

В среде советских литераторов шла напряженная философская и эстетическая работа по определению центральных линий развития новой литературы, по поиску главных героев «вздыбленной» революционной новью действительности.

К. Федин, своей темой, казалось, крепко связанный с российской интеллигенцией, писал М. Горькому об основном, определяющем начале искусства – о народе, о реальной жизни:

– «Прочный мир, и жутковато становится, но в то же время и необыкновенно хорошо (нет другого слова!). Вас, дорогой Алексей Максимович, я часто вспоминаю именно у мужиков, с мужиками, по контрасту ли с вашими образами, по тому ли, что вы какой-то стороной суждений ваших о крестьянах очень правы, а тут же, в правоте этой как-то и ошибаетесь. Мне кажется, что будущая-то культура о б о п р е т с я и м е н н о н а к р е с т ь я н и н а, а никак не на его понукальщиков. Ведь все упорство, с каким мужик держится за старое, – не от порочных качеств его, а оттого, что с нас – понукальщиков – нечего взять, и это он видит на деле… Пресловутая крестьянская «темнота», «косность» и пр. – жалкие слова. Преимущество молотилки перед цепом мужику более очевидно, чем Наркомзему. Да дело-то тут кое в чем другом: мужики-то для нас – заграница, и понукание наше – п р о с т о е н е з н а н и е г р а м о т ы, н е п о н и м а н ь е о с н о в к у л ь т у р ы, давно имеющейся и почти окостеневшей вследствие постоянного противодействия понукальщикам. Дать возможность и время свободно развиться этой культуре – значит сделать все, что требуется разумом…» [9, 497]

К. Федин как художник, знавший и ощущавший, где располагаются основы е г о культуры, верно говорит о крестьянстве не как о косной, темной силе, противодействующей социальному и техническому прогрессу общества, но как о сложной, медленно меняющейся основе всего бытия в целом, которую понуканием с места не сдвинешь, не испугаешь, а напротив, вызовешь ее презрение, а может быть, и гнев [15].