Шолохов: эстетика и мировоззрение

И Каратаев эпохи России начала ХХ века (читатель, надеюсь, понимает символизм этой коннотации, тем более, что она очень важна для понимания изменений в дальнейшей русской культуре) не просто начинает говорить о собственной жизни в новых условиях действительности, преобразованной как первой мировой войной, где ему приходилось участвовать, так и непосредственно революцией – что он воспринимает, с одной стороны, как смену власти, а с другой, как реализацию его вековых чаяний по собственности на землю прежде всего, по приближению к себе достижений культуры и цивилизации – он начинает жить. Это тот процесс, когда долго вызревавшая субъектность русского мужика, крестьянина обнаруживает себя получившей все эти вымаливаемые на протяжении веков права, но не совсем понимающего, что с ними делать дальше. Тем более, что новая власть не особенно позволяла и разгуляться миллионам этих Каратаевых и Григориев Мелеховых и поставила их в новые рамки их существования, какие не совсем этим мужикам и понравились.

Но чудо произошло в другом – мужик взялся воссоздать свою собственную объективную реальность, и это происходило при посредстве усилий таких авторов, как Шолохов и Платонов.

Мы понимаем всю условность отнесения и Шолохова, и тем более Платонова к разряду прямых выходцев из самой гущи народа, но, без сомнения, они были максимально, в силу разных причин, приближены к реальным условиям существования народа и выступали – со всеми оговорками и деталями – от имени этого народа. «Тихий Дон» и «Поднятая целина» Шолохова, «Чевенгур», «Котлован», «Сокровенный человек», вообще все творчество Платонова, – это поразительно точная передача реакции народа на революционные изменения (понимая их не как одномоментную смену власти, но как процесс со своей длительностью и этапами развития).

Приведем точные слова В. Арсланова, который описывает общий мотив творчества и Шолохова и Платонова: «Это рассказ об источнике, из которого российский народ набирался сил, позволивших ему победить фашистскую Европу во главе с Германией, предварительно построив множество заводов и фабрик за десять лет, открыв тысячи школ, в том числе математических и музыкальных, университетов, театров – не только в центральных областях, но и на далеких окраинах, где чуть ли не во всяком селе были библиотеки и избы-читальни. Это рассказ о силах, собственных силах человека и мира в целом, оживших в людях, что делает их непобедимыми» [3, 387].

Самое главное в том, что совершалось после революции 1917 года и в процессе гражданской войны, было даже не то, что значительная часть населения получила право на «мщение», а это, так или иначе, прорвалось в колоссальном по масштабу разграблении помещичьих усадеб, кощунственном разрушении и разворовывании имущества храмов, и вообще – обнаружился понизившийся иммунитет к разрухе, к насилию, запущенный в том числе и событиями первой мировой войны (а многие из погромщиков и грабителей прошли через нее, получили привычку к крови и уничтожению), – это часть любой революции, даже происходящей в самой культурной и цивилизованной стране, – а то, что приобретенная так, сразу, без каких-то промежуточных форм развития субъектность многих и многих представителей народных масс стали для них и для государства в известной степени неподъемной ношей.

Разрушение самых основ гуманистического общежития в стране, где общинные и родовые связи всегда были одной из главных ценностей, стало неожиданностью для представителей дворянской (элитарной) культуры. «Народ-богоносец» вдруг внезапно показал свою другую сторону, которая почему-то никак не исследовалась русской культурой и всякого рода теоретическими концепциями славянофилов и русских патриотов. Народ внезапно воспользовался принципом некоторых героев Достоевского, что сейчас в с е можно, и особенно по отношению к побежденным врагам, угнетателям, «кровопийцам». Поэма А. Блока «Двенадцать» была одним из немногих гениальных прозрений прежней культуры, за которую он получил «по полной» от своих коллег по литературному цеху. Но это было правдой – разбуженный историческими потрясениями русский народ и сам не знал, какого рода «отрицательные» силы выйдут у него на первый план и к каким последствиям они приведут.

То-то и оно, что картина слома прежней жизни и развития, построения новой носила невероятно сложный и противоречивый характер; для ее описания недостаточно стоять на одной точке зрения и судить, глядя с «одной колокольни». Такие противоречия, какие мы наблюдаем в русской жизни начала ХХ века, находят свое примирение через столетия, через ряд поколений и эпох культуры.