Шолохов: эстетика и мировоззрение

Общие положения теории культуры сводятся по существу к универсальной формуле общественного прогресса – от варварства к цивилизациии. И это во многом правильно. Однако этот процесс идет с разным ускорением в разных частях человечества, и самое основное – убыстрение происходит при сознательном изменении текущего хода вещей, говоря по другому, в процессе революционного изменения хода истории.

Истина, которую принес в мир «революционер» Иисус Христос, заключалась в том, что он сделал всех людей равными в Боге («несть ни эллина, ни иудея», «и последние станут первыми», «легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому попасть в царствие небесное» и пр.), и тем самым сделал их внутренне свободными. Эта свобода сопровождалась необходимостью для самого человека принимать такие условия существования, какие требовали от него осознания («рефлексии») своей жизни, но прежде всего – внутренней, духовной жизни: «нельзя спастись, не покаявшись» – то есть не признав, не осознав своего личного греха, своего проступка перед людьми и Богом.

Все последующие «революции» совершались во имя этих двух понятий – «свободы» и «гуманной нравственности». Их соединение и взаимодополнение – проблема, не решенная для современного человечества до сих пор.

Совокупность идей русской революции ХХ века, которая лишь внешне была крепко привязана к своим теоретическим праотцам – Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу, и очень быстро перешла на уровень народно-космологического отношения к изменению бытия (гениальный по угаданной точности образ Розы Люксембург у А. Платонова в «Чевенгуре»), воспринималась не как скрижали очередного Моисея, указывающего на божественные заповеди, а как своеобразные языческие символы, которые можно было совать, куда ни попадя. Русская революция была тем процессом исторического опредмечивания самосознания русского народа, который не мог не произойти, как это происходило с самосознанием всех значительных народов Европы по сути в таких же революционных формах и с такими же (пропорционально) человеческими жертвами. Как великая французская революция говорила прежде всего о свободе, равенстве и братстве, так и русская революция развивалась именно на этих основаниях. Этот «освободительный проект» европейской метаистории не мог идти по– иному в России даже с учетом исторических особенностей и менталитета русского народа.

Многие интерпретации русской революции 1917 года сводятся к анализу и систематизации субъективных факторов этого исторического события. Определенные как бы объективными проблемы общественного развития России в начале ХХ века – противоречие между городом и деревней, отсталость производственных отношений от развития производительных сил, несовершенство политической системы и пр., так или иначе заменяются анализом побудительных причин участников этих событий, какие могли, но не сумели повлиять на развитие ситуации тем, а не иным способом. «Разумность» (по Гегелю) совершения русской революции связана с необходимым и необратимым расширением объективной базы русской истории.

Русские писатели XIX столетия своим провиденциальным чувством, почти все, почти без исключения, чувствовали эту назревающую правду исторической действительности России. Некоторые воспринимали ее как своеобразную миссию. Осознание этого процесса в русской литературе ХХ века совершилось на удивление быстро, даже слишком быстро по привычным меркам культуры. Но только у небольшого числа писателей, ориентированных на объективное воспроизведение действительности с народной точки зрения и продолжая в этом смысле фундаментальные (бывшие в потенции) традиции предшествующей культуры, это осознание привело к значительным художественным результатам. Шолохов дает нам дыхание новой истории России, которая началась с драматического осознания себя большинством людей из народа субъектами и – что существенно – делателями истории.

В этом трагическом переломе истории России ее «абсолютный дух» вышел на новый уровень своей объективности. Современный исследователь справедливо замечает: «Глубокое содержание формально более отсталых, консервативных слоев населения может быть в определенных условиях более прогрессивным, более истинным по сути», чем у самых культурных и интеллектуально продвинутых. Сознание этих слоев «порождено ощущением щепки, которую завертел и понес куда-то могучий поток. В этом ощущении и в этом сознании есть великая правда – постижение исторической необходимости, действительный смысл которой по тем или иным причинам не доступен сознанию субъекта» [4, 17].