Шолохов: эстетика и мировоззрение

К примеру, античный философ (платоновский Сократ) непосредственно создает структуру своих умозаключений, чтобы прийти к определенным суждениям о верности или неверности какого-либо тезиса. Перед нами структурированная мудрость. Она знает путь и механизмы доказательства. Мудрость Ильиничны (скажем условно, «русская мудрость») обращена к другим основаниям, нежели логика и цепь доказательств. Ее «непрямая логика» основана на чувстве жизни и размытом (то есть не имеющем четких границ) представлении о правде жизни и законах ее устройства. Эта «размытость» дает соблазн подумать, что она – не о п р е д е л е н н а. Но это совсем не так. У нее есть свои границы, и правда обнаруживается всякий раз на той именно территории, с какой и ведутся разговоры о правде, совести или будущем. То есть эта мудрость – нигде и она везде.

Понимание литературы как особого рода деятельности для русской культуры начинается с Пушкина. Он, будучи бытийным, онтологичным художником по своей сути, предопределил дальнейшее развитие этой линии русской литературы как основной. Начало этому мы обнаруживаем и у протопопа Аввакума, и у Ломоносова, и у Державина, но это не может затмить тот факт, что устойчивая бытийность была приобретена русской литературой через Пушкина. Он создал в своих текстах не просто новую русскую словесность, но тип с о з н а н и я, воплощающий и несущий в себе идеи и суждения о понятиях и вещах собственно нелитературных. «Ословление» бытия народа именно как бытия предполагало, что в состав текстов войдет нечто большее, чем сюжеты и развитие характеров, – в них должны объявиться история, состояние сознания и психологии человека, национальный дух. Пушкин неразделим на эти ингредиенты: поэт, историк, философ. Он наполнил русское слово всем этим разом. П. Палиевский прав, утверждая: «Задача Пушкина была… самому стать мыслью и смыслом, средоточием и предметом духовных исканий» [2, 58].

Бытийность Пушкина предстает перед нами одновременно и как начало движения взыскующей мысли в ее максимальном развороте и остроте, чувствуемое чуть ли не мистически как откровение, необходимое всем и каждому, без чего невозможно устроить мало-мальски ладную общую жизнь, без чего ограничен и неполон отдельный человек, и как процесс, дальнейшее развитие, имевшие такой потенциал, какой произвел из себя всех последующих русских гениев, включая Шолохова, а вместе с тем и как цель, как вершина, к которой необходимо стремиться.

Вот эта невоплощаемость Пушкина только в составе его текстов, безусловное превышение им непосредственно художественных и культурно-исторических задач делает его фигуру единственно мыслимой как «столп и основание» русской словесности и русской мысли.

В русской литературной традиции случилось то, что носит уникальный характер в целом для мировой культуры. Сам по себе русский язык своей многообразной сложностью – фонетической, грамматической, семантической, содержа в себе внутренние связи с подобного рода «бытийными» языками (древнегреческим, прежде всего), заместил собой структурно-формальные способы и приемы истолкования действительности. Не в том отношении, что он их вовсе отменил, но сделал второстепенными и подчиненными по иерархии смыслов, воссоздаваемых прежде всего в самом языке. Философичность литературы, созданной на основе т а к о г о языка, носит особый характер, опирающийся на структуры и формы самого языка, а не на внеязыковые интеллектуализированные формулы.