Шолохов. Незаконный

Картина «Тихий Дон» вошла в национальный обиход и осталась там нерушимо на половину столетия. Даже тридцать лет спустя в любой городок страны приезжала с творческой встречей Элина Быстрицкая – давно уже не снимавшаяся в кино, – и собирала полный зал: ведь это же Аксинья, ведь можно с ней повидаться. Глебова и Кириенко встречали точно так же.

Когда, с некоторым запозданием, фильм посмотрит Леонид Ильич Брежнев, он воспримет его так же, как вёшенские станичники. Спросит: а что там Григорий, как он? Ему ответят: это Глебов, народный артист РСФСР. Брежнев удивится: а почему не СССР? Подготовьте указ. А награждён он чем? Только военные медали? Орден Ленина ему!

И дали то ли Глебову, то ли Григорию Мелехову и орден Ленина, и звание народного артиста СССР в один день. Беспрецедентный случай.

…Но в 1958-м шествие шолоховских героев по большому экрану только начиналось. Осенью, в двадцати километрах от Вёшенской, начались съёмки «Судьбы человека». Шолохов уже не волновался, что режиссёр зацепится за людские судьбы реальных прототипов, и позволил снимать возле дома.

Под конец года возникнет идея следующей экранизации – «Поднятой целины». На этот раз писатель вовсе посоветует снимать под Каргинской, в самом средоточии событий «Тихого Дона». Другой съёмочной точкой этого фильма станет Миллерово, куда Давыдов везёт свою невесту Варю в самом конце второй книги романа.

Из Миллерова Григорий Мелехов и казаки хутора Татарского отбывали на фронт в первую германскую.

* * *

Летом того года Шолохов дружески сошёлся с ещё одним гением.

Это был скульптор Евгений Викторович Вучетич.

Родившийся в Екатеринославе от серба и француженки, Вучетич провёл юность и молодость в Ростове-на-Дону, здесь выучился в художественной школе. В Ростове после Гражданской остался жить его отец – Виктор Вячеславович, служивший в Белой армии и воевавший на южных фронтах, на перекрёстных дорожках с героями «Тихого Дона».

Скульптор считал себя донским и, создав уже целую галерею скульптурных работ советских военачальников – от Суворова, Кутузова и Дениса Давыдова до Ворошилова, Конева и Жукова, – мечтал воздать дань малой родине: сделать скульптуры Степана Разина и Михаила Шолохова.

С Шолоховым они были знакомы. Вучетич не раз ему предлагал найти время, чтоб посидеть, попозировать, но Шолохов в своей манере уклонялся, – как всегда делал, когда к нему обращались другие, самые знаменитые художники и скульпторы. Всё это казалось ему невыносимым: ничем не занятым, сидеть с глубокомысленным видом.

В очередном разговоре на эту тему Вучетич обронил искреннее слово о шолоховской скромности, на что Шолохов с казачьей скоростью на острое словцо тут же ответил:

– Скромный у бога телёнка съел…

Скромничать, чтобы оценили твою скромность – ещё постыдней.

Вучетич всё равно не отставал. Шолохов смеялся: не могу я, товарищ дорогой, служить истуканом, уволь.

– Нет, Михаил Александрович! – говорил Вучетич; будучи всего на три года моложе Шолохова и обладая уже всемирной известностью, скульптор к писателю всё равно обращался на «вы», в то время как Шолохов ласково звал его «Женюшкой». – Чувствуйте себя, словно меня нет рядом! Занимайтесь своими делами. Я постараюсь даже не слышать, что вокруг вас происходит…

– А как же тогда с природным сходством?

– Я сказал, что я не буду слышать, но я не сказал, что не буду видеть.

К лету 1958-го еле уговорил на две встречи: депутат Шолохов принимал у себя в станице посетителей, а Вучетич сидел за станком. Лежала глина, но он к ней не притронулся за два этих дня ни разу – просто смотрел.

Шолохов то часами выслушивал людей, то много и привычно балагурил, – все вокруг потешались и хохотали до слёз. Потом Вучетич спросит, отчего Шолохов не запишет все эти истории – ведь уморительно смешно получается. Шолохов, посерьёзнев, ответит: есть Гражданская, есть коллективизация, есть Отечественная – вот три трагедии, которыми он живёт. А эти байки только рассказывать интересно. Записывать их ни к чему.

– Мне нужны катастрофы, – сказал он.

Вучетич рассказывал, что первоначально увидел в Шолохове чуть ли не деда Щукаря – а потом на слове «катастрофы» замысел перевернулся и обрёл противоположный смысл.

Шолохов Вучетича – едва ли не лучший скульптурный Шолохов вообще: мягкие, казалось бы, черты лица – ямочка на подбородке, мелеховский чуб, усы, тихий взгляд усталых и чуть прищуренных глаз. Но какое жесточайшее внутреннее напряжение, какая прожитая, пережитая боль за всем этим спрятана, как натянуты мельчайшие жилки на виске!..

Когда Шолохов увидит себя, он спросит:

– О чём он думает?

– О судьбе человека, – был ответ.

Удивительная рифма таится в шолоховской скульптуре и скульптуре Разина, над которой Вучетич работал одновременно. У Разина в подаче скульптора та же тяжёлая мысль и огромный лоб; тот же трагический рисунок бровей, те же напряжённые виски, что у Шолохова, тот же чуб – но только из-под шапки. Атамана он сделает сидящим – с огромными, усталыми руками воина: одной он опирается о колено, другая лежит вяло, почти обессиленно.