Шпицбергенский дневник

Это было необычно. С закусками, видимо, у них были проблемы. Однако посидели хорошо и долго. Михайлов опять рассказывал о своих знакомствах с большими государственными и политическими людьми. Не забыл рассказать и о том, что, идя со мной по Баренцбургу, видел, как меня обнимает каждая встречавшая нас женщина. Ему хотелось, конечно, представить меня эдаким ловеласом, чтобы женщины за столом больше обращали внимания на него, а не на меня, а получалось обратное. Я читал много стихов, а Михайлов не знал, как ещё обратить внимание женщин на себя.

Завершив наше застолье, я взял фотоаппарат, вышел из дома, поднялся по разваливающейся лестнице от теплотрассы над гостиницей и фотографировал изумительно красивые отражения гор во фьорде. Зрелище поразительное. Небо вверху, небо внизу, горы настоящие упираются в настоящую голубизну неба, а отражённые горы утопают в перламутровом зеркале и сами становятся перламутровыми. Это потому, что послеполуночное солнце находится за моей спиной не очень высоко и делает краски несколько приглушёнными, не такими яркими, как тогда, когда светило прямо над головой.

Отражение сливается с реальностью так, что не сразу заметишь границу между ними. Картина напоминает отдалённо игральные карты, но в сотни раз красивее. Там — то, что вверху, то и внизу, а здесь нет. По форме одно и то же, а по цвету совершенно разное. Попробуй догадаться, что красивее. Если долго всматриваться в отражённое, может закружиться голова в страхе, что перепутаешь с настоящим и подумаешь, не ты ли сам перевёрнут. Ведь если чайка летит, то так же в небе внизу, а ты сам смотришь на неё сверху. Странно.

Я это снимал аппаратом и в прежние годы, но всякий раз, когда видишь такую красоту, кажется, что она неповторима и хочется снова запечатлевать её на фотоплёнку. Посёлок спал глубоким сном, а я стоял на горе, под самой телевизионной вышкой, и восхищался волшебством отражений.

11 июля, воскресенье

Погода солнечная. Попереводил доклады. Пообедали. В наш режим стал входить послеобеденный сон. Вечером Роскуляк готовился отмечать свой день рождения. Ему стукнуло 47 лет. Но он ничего мне не сказал, и я пошёл на ужин. У выхода из дома встретился Саша с пиццей в руках, но о дне рождения опять промолчал. Старков тоже приглашения не получал и не знал идти ли ему на ужин. Он, правда, сегодня два раза обедал — один раз на зашедшем в Баренцбург польском судне, куда его пригласил Бловацкий, а второй раз у геологов, к которым зашёл и попал на обед с выпивкой.

По дороге из столовой встретил группу норвежцев, среди которых оказался мой давний знакомый Густав. Это известная личность на Шпицбергене.

С Густавом мы не стали большими друзьями. Больше того, мне всегда казалось, что он хитровато посматривает на меня, словно, что-то знает обо мне такое, чего сказать не хочет. Это не особенно волновало, но чувствовалось что-то неприятное в его манере разговаривать, посмеиваясь и как бы что-то скрывая, на что-то намекая.

Сначала Густав работал в кафе в Лонгиербюене. Он прекрасный повар и очень общительный человек, несмотря на его физические недостатки, на которые обращаешь внимание только в первые минуты знакомства. И скоро, говоря с этим никогда не унывающим человеком, забываешь о том, что он горбат, а своим ростом чуть доходит до вашего плеча. Потом он стал работать в Исфьорд-радио поваром, и вскоре там же организовал нечто вроде гостиницы для туристов, и тогда многие группы лыжников стали проезжать транзитом через Баренцбург, не останавливаясь в нашей гостинице, а направляясь прямиком в Исфьорд-радио к Густаву. Так он стал в какой-то мере отбивать у нас клиентов.

Мы ничего с этим поделать не могли. Но в то же время Густав бывал очень частым посетителем бара в Баренцбурге, научился относительно неплохо говорить на русском языке, приобрёл много друзей среди жителей нашего посёлка.

Через несколько лет такой работы на отшибе (Исфьорд-радио это радиостанция на мысе недалеко от мыса Старостина, но далеко от Лонгиербюена) Густав вернулся в норвежскую столицу архипелага и теперь увлёкся благотворительностью, привозя в Баренцбург фрукты детям российского посёлка, устраивая в нашей столовой дни норвежской кухни, когда в течение дня кормили всех посетителей столовой при их желании норвежской пищей. При этом Густав умело собирал информацию о жизни в Баренцбурге, о том или ином человеке, и всё это потом разносилось из уст в уста в его интерпретации по норвежскому посёлку. В прежние годы подобное поведение иностранца в советском посёлке даже представить себе было невозможно, а теперь никого не волновало, что, кто и как будет говорить о наших людях.