Шпицбергенский дневник

Как-то ко мне в кабинет по внутреннему телефону позвонил Соколов. Я снял трубку и вдруг услышал крик директора и его несусветную брань. Не помню, что было причиной его почти сумасшедшей тирады слов, из которой я мог понять лишь то, что он получил нагоняй от генерального директора. Мои попытки успокоить его не помогали, поскольку он не слушал меня. А я, надо сказать, органически не терплю, когда кто-то повышает на меня голос, поэтому, не дожидаясь конца крика на другом конце телефона, я положил трубку. Через секунду звонок раздался снова и опять повторился крик. Я не стал слушать и опять положил трубку.

То, что произошло потом, трудно не описывать, а понять нормальному человеку. Соколов позвонил в бар, и барменша пришла ко мне, сказав, что директор требует меня к телефону.

— Передай ему, сказал я, — что Евгений Николаевич занят и подойти не может.

Я понимал, что делаю вызов директору, но сдержать себя уже не мог.

Кричать на меня никому не позволялось. Мне легче было уйти с работы, чем позволять обращаться со мной, как с рабом.

Спустя несколько минут, в кабинет вошёл высокий сильный боец горноспасательного взвода и смущённо, понимая всю несуразность положения, сказал:

— Евгений Николаевич, директор приказал мне привести вас к нему в кабинет.

Я был потрясён таким поворотом дела, но, спокойно посмотрев на человека, не один раз сопровождавшего меня в качестве охранника, чтобы со мной ничего не случилось в пути, ответил ровным голосом:

— Иди и скажи директору, что у тебя ничего не вышло. Силой ты меня заставить идти не можешь. Не надо заниматься ерундой. Я сейчас занят. Когда будет время, позвоню.

Прошло ещё некоторое время, и в кабинете появилась барменша. Теперь тональность её речи была совершенно другой, когда она говорила:

— Евгений Николаевич, Александр Леонидович очень просит вас подойти к телефону.

Я пошёл в бар, взял трубку и услышал неожиданное:

— Ладно, я виноват, погорячился. Давай, приходи сейчас в бассейн, там помиримся.

— У меня подходит иностранное судно к причалу, — ответил я, — с которым я веду переговоры. Так что я пока занят.

— Понятно, ну, как освободишься, приходи, поплаваем.

Минут через пятнадцать переговоры по рации с капитаном судна закончились, я направил гида принимать группу, а сам пошёл в бассейн, на двери которого уже висело объявление, что бассейн сегодня закрыт. Меня уже ждала Лариса и провела к раздевалке, сообщив, что директор уже плавает. В бассейне никого, кроме Александра Леонидовича не оказалось. Подплыв ко мне на встречу, он встал на ноги и протянул руку:

— Всё, забудем об этом. Мир.

Я было начал что-то говорить о том, что могу и уехать, если чем-то не подхожу, что для меня на материке проблем нет, но директор мягким голосом прервал:

— Я виноват, извини. Меня самого генеральный сейчас так обложил матом, что я сорвался. Но забудем. Пошли лучше выпьем.

В предбаннике уже был накрыт стол с закусками, коньяком, пивом.

С тех пор не было случая, чтобы Соколов разговаривал со мной неуважительным тоном или повысил на меня голос. Но мне не раз приходилось слышать, как он делал это с другими людьми. Он был шахтёр и полагал, что так должен вести себя директор с подчинёнными. Да так же с ним держали себя генеральные директора, на которых Соколов, конечно, никогда не повышал голос.

Ему удалось за десять лет работы пережить двух генеральных директоров треста, и только на третьем он споткнулся, но к этому времени успел подготовить себе место для жизни и работы в Норвегии.

Вообще о каждом человеке можно писать хорошо или плохо в зависимости от того, кто и для чего пишет. Не случайно на просьбу написать характеристику того или иного человека тот, кого об этом просят, спрашивает, для чего нужна характеристика. Если её требуют для награждения, то в характеристике всё будет прекрасно: грубость оборачивается требовательностью, умение пить, граничащее с пьянством, называется общительностью, карьеризм и зазнайство описываются стремлением к совершенству. Если же характеристику запрашивают судебные органы в связи с уголовным делом, то всё может повернуться диаметрально наоборот, и тот же человек выглядит теперь не героем, а закоренелым преступником, место которого в тюрьме.

Писатель, пишущий для себя и читателей, старается освещать того или иного человека максимально объективно, но избежать субъективизма никто не может. Считается, что о личности можно судить по его делам, но возникает вопрос, что мы знаем об этих делах. Скажем, перед зимней олимпиадой в Лили Хамере Соколов заявлял не раз о своём желании подарить победителям олимпийских игр русские самовары. Казалось бы, доброе стремление говорит о широте души директора. Однако позволим задать себе вопрос, чем объяснялась такая доброта: любовью к спорту или желанием быть официально приглашённым на олимпиаду, где от своего имени сделать подарки всемирно известным спортсменам, что позволило бы и неизвестному Соколову вдруг прозвучать на весь мир?