Штормовое предупреждение (СИ)

Неработающие часы не тикали – и он специально их не чинил, потому что не выносил того, как ему казалось, с ума сводящего монотонного звука в тишине ночи. Не говоря уже о том, что у него под боком не всегда контролирующий себя головорез, которого хлебом не корми – дай дорваться до того, что может рвануть, и тиканье будет звучать ему вечным приглашением к этому действу. Время слабо светилось на экране-заставке ноута. Ковальски снял очки, и цифры поплыли, слились, превратились в дьявольский болотный огонек, заманивающий в неверную топь исчислений ничего и ни о чем. Время зыбко. Он лег, отвернувшись от зеленоватого свечения, но то все равно заливало комнату вместе с луной из окна. Они не опускали жалюзи, потому что в случае перестрелки они помешали бы, и тратить время еще и на них будет неуместно. Привычное зеленоватое свечение, как и прежде, превращало комнату в подводный грот – без сокровищ, зато с муренами... Ковальски закрыл глаза, глубоко вдохнул, задерживая дыхание, и принялся считать. Это был старый и проверенный способ успокоить нервы, организм реагировал на него, как часы – рефлекторно. Они все долго и мучительно учились задерживать дыхание на продолжительный период, и ему это далось тяжелее, чем прочим – из-за давления. А проще всего – Прапору, как самому молодому и имевшему за плечами спортивный тренировочный опыт. Прапор хорошо умел владеть своим дыханием, задерживал, когда было нужно, например, при выстреле или броске, чтобы не сбить прицел. Глазомер у него тоже был из завидных.

Секунды беззвучно капали в бесконечность. В ушах начинало понемногу шуметь, увеличивая и без того уже наметившееся лавкрафтианское настроение комнаты. Миновала минута. Ковальски начинал чувствовать кроме растерянности еще и раздражение. Какого, прости господи, в которого он не верит, черта? Какого невообразимого дьявола, в которого, к слову говоря, он тоже не верит? Какого?.. Но что именно «какого» он опять же сформулировать затруднялся. Блоухол выбил почву у него из-под ног. Перепутье, одна из дорог которого верна, но нежелательна, а вторая… вторая может быть тоже верна, вот в чем штука. О таких вещах ни с кем не посоветуешься, потому что никто не осознает проблему целиком, никто не чувствует того же самого, что и ты, и с той же силой. Никто не сможет помочь. Это выбор, который всегда совершаешь один. А Ковальски если что и не любил делать, так это выбор. Больше этого он не любил только быть один – в широком смысле этого слова.

Позади него послышалась возня – Рико пошевелился. Он не слышал дыхания соседа и забеспокоился. Пришлось выдохнуть и снова вернуться в обычный мир, слушая с неудовольствием, как застучало ускорено сердце, получив порцию кислорода. Рико позади него придвинулся чуть ближе, коснулся локтя – вопросительно, мазнув кончиками пальцев. Он делал так всегда, желая получить ответ, но не задавая при том, собственно, вопроса. Ковальски через плечо ответил, что все нормально. Рико фыркнул себе под нос, будто кот, которого сгоняли с места, а после провел рукой от локтя ниже, вслепую, нашел чужую ладонь и сжал ее, как будто желая без слов же сказать: “Я рядом”. “А может, это было что-то другое”, – с горечью подумал Ковальски. Может, он все это время неправильно понимал все происходящее, а переводил и трактовал так, как хотел бы, чтобы это было. Может, этот жест значит что-то совершенно иное, а он, который хочет, чтобы с ним рядом были, слышит в нем заветное обращение. Может…

Звуки словно умерли на ночь – за окном снегопад прекратился, ветер утих, и весь мир остался где-то очень далеко, усиливая грызущее одиночество. Терпимо было внизу, когда они все вместе стелились и спали в одной, самой теплой комнате. Другие люди отбивали это ощущение, отпугивали его, как волка в лес, светом огня и шумом разговоров, не стихавших и после того как становилось совсем темно и некоторые засыпали, завернувшись в одеяло. Но тут, наверху – тут было все иначе. И последняя связь с миром живых, чувствующих, теплых людей была рука, которая держала его ладонь. Рико уткнулся лбом между лейтенантских лопаток и вздохнул довольно – так он был уверен, что все в порядке. Если с товарищем что и стрясется, он будет в курсе. И чувствуя это тепло другого существа позади, Ковальски, наконец, оттолкнулся от сегодняшнего дня – как от морского дна, куда опускаешься, если ныряешь так глубоко, что и сам не знаешь, не тонешь ли ты еще. Оттолкнулся и медленно, тяжело поплыл в следующий день. Дыхание его выровнялось, подрагивавшие веки успокоились. Рико, почувствовав, что он уснул, успокоился тоже. Во вчерашнем дне остался только Блоухол и его непереводимая улыбка Моны Лизы – или улыбка Дорис, что для лейтенанта Ковальски было абсолютно одно и то же.