Шум падающих вещей

В итоге он оказался прав: у новорожденной девочки обнаружились проблемы с кишечником, ее потребовалось срочно прооперировать, и все сходились на том, что в сельской больнице не нашлось бы для этого ни хирургов, ни необходимых инструментов. Майю держали под наблюдением врачей еще несколько дней. Она лежала в инкубаторе, стенки которого были когда-то прозрачными, а теперь – поцарапанными и матовыми, как стаканы, из которых слишком часто пьют. Когда приходило время кормить ее, Элейн садилась на стул возле инкубатора, а медсестра вытаскивала девочку и давала ей. Медсестра была пожилая широкобедрая женщина, которая, казалось, специально медлит, держа Майю на руках. Она так сладко улыбалась девочке, что Элейн впервые в жизни испытала ревность и поразилась, как такое возможно: угрожающее присутствие другой матери и животная реакция в крови.

Через несколько дней после выписки Рикардо пришлось уехать. Для переезда в Ла-Дораду девочка была еще слишком мала, и одна мысль о том, что Элейн и их дочь останутся одни, наполняла его ужасом. Он предложил им дождаться его в Боготе, в доме его родителей, на попечении доньи Глории и темнокожей женщины с длинной черной косой, которая передвигалась по дому бесшумно, будто призрак, убирая и приводя в порядок все на своем пути.

– Если тебя станут спрашивать, скажи, что я вожу цветы, – сказал Рикардо. – Гвоздики, розы, может, даже орхидеи. Да, точно, орхидеи, все знают, что их экспортируют. Вы, гринго, обожаете орхидеи.

Элейн улыбнулась. Они лежали на той самой узкой кровати, возле которой впервые занялись любовью. Была глубокая ночь, час или два. Майя разбудила их голодным плачем, она кричала в нос тоненьким голоском и умолкла, лишь когда ее крошечные губы сомкнулись вокруг материнского соска. Наевшись, она уснула между ними. Чтобы освободить ей место, обоим пришлось потесниться, наполовину свесившись с кровати. Они застыли в шатком равновесии, лицом к лицу, не зажигая света, еле-еле различая в полумраке силуэты друг друга. Оба совсем проснулись, а девочка спала и пахла чем-то сладким, мылом и свежей шерстью. Элейн протянула руку и ощупала лицо Рикардо, будто слепая. Они стали разговаривать шепотом.

– Я хочу с тобой, – сказала Элейн.

– Всего один день, – ответил Рикардо.

– Я хочу увидеть, чем ты занимаешься. Убедиться, что это не опасно. Если бы это было опасно, ты бы мне сказал?

– Ну конечно.

– Можно спросить у тебя кое-что?

– Спроси у меня кое-что.

– Что будет, если тебя поймают?

– Не поймают.

– А если поймают?

Голос Рикардо изменился, в нем зазвучала фальшь.

– Люди хотят продукт. А другие люди выращивают этот продукт. Майк отдает его мне, я его перевожу, кто-то его получает – вот и все. Мы даем людям то, чего они хотят.

Он помолчал секунду и прибавил:

– И потом, рано или поздно ее легализуют.

– Я просто не могу себе представить, – сказала Элейн. – Когда тебя нет, я думаю о тебе, пытаюсь представить, где ты и что делаешь, но не могу. И мне это не нравится.

Майя вздохнула так легко и кратко, что они оба на секунду замерли, ища источник звука.

– Ей что-то приснилось, – сказала Элейн.

Она смотрела, как Рикардо приблизил лицо – мощный подбородок, полные губы – к крошечной головке девочки и беззвучно поцеловал ее, а потом еще раз.

– Моя девочка, – сказал он. – Наша девочка.

А потом, безо всякого перехода, он заговорил о своих полетах, о скотоводческой асьенде возле реки Магдалена, где можно было бы построить целый аэропорт, о самолете «Цессна 310 Скайнайт», своем любимце.

Он так и сказал:

– Мой любимец. Эту модель больше не делают, Элена Фриттс, он станет реликвией, вот увидишь.

Он говорил об одиночестве в воздухе, о том, как по-разному ощущаются нагруженный самолет и пустой.

– Воздух становится холоднее, больше шума, а тебе более одиноко. Даже если в самолете кто-то есть, одиноко все равно.

Он говорил об огромном Карибском море и о том, как страшно потеряться, как страшна сама эта мысль – потеряться в бескрайнем море – да-же для такого, как он, – а он никогда не теряется.

О том, как, приближаясь к Кубе, отклоняется от курса – «чтобы меня не подстрелили, приняв за гринго» – и о том, какое дальше все знакомое, до странного знакомое, будто он возвращается домой, а не садится в Нассау.

– В Нассау? – переспросила Элейн. – На Багамах?

– Да, – ответил Рикардо, – других Нассау не существует.

Там, в аэропорту, возле поста досмотрщиков, которые досматривают, но не видят (их взор и память затуманены несколькими тысячами долларов), его поджидает оливковый пикап «шевроле», и здоровенный гринго, вылитый Джо Фрейзер[92], отвозит его в отель, где единственная доступная роскошь – это полное отсутствие вопросов.