Шум падающих вещей

– Вроде да, – сказал Майк. – Если я сам чего-нибудь не напутал.

Он говорил, не глядя на нее: растирался полотенцем с отсутствующим взглядом, словно умывающийся кот. Тут Элейн поняла, что если она ничего не предпримет, Майк будет вытираться до скончания веков.

– Заходи, выпьешь чего-нибудь, – сказала она. – Хочешь стакан рома?

– Только безо льда. Может, хоть так согреюсь, а то холод запредельный.

– Дать тебе рубашку Рикардо?

– Неплохая идея, Элена Фриттс. Он же так тебя называет? Элена Фриттс. Да, от рубашки я бы не отказался.

Сидя у нее дома в чужой рубашке (короткие рукава, голубая клетка на белом фоне, на груди – карман с оторванной пуговицей), Майк Барбьери выпил не один, а целых четыре стакана рома. Элейн смотрела, как он пьет. Рядом с ним ей было комфортно; да, именно комфортно. Может, дело было в языке, а может, в общих кодах и отсутствии необходимости объяснять – с колумбийцами вечно приходилось объяснять, что ты имеешь в виду. Сидеть с ним за столом – это было удивительно знакомое чувство, она словно вернулась домой. Элейн тоже выпила и одиночество отступило; она почувствовала, что Майк Барбьери приехал в гости к ней, к ней и к Майе. Они поговорили о своей стране и о политике, как делали много лет назад, когда не было еще ни Майи, ни виллы «Элена», о своих семьях и о последних новостях – это оказалось так же удобно и приятно, как зимним вечером надеть шерстяной свитер. Хотя, конечно, сложно было понять, почему им доставляет удовольствие обсуждать двухдолларовую банкноту, которую только что выпустили в Америке, празднование двухсотлетия Независимости и непутевую Сару Джейн Мур[101] с ее неудавшимся покушением. Дождь перестал, свежий ночной ветер приносил запах гибискуса. Элейн было легко, Майк был как часть семьи, так что она не колебалась, когда Майк спросил, нет ли у них гитары. Через несколько секунд Элейн уже настраивала инструмент, готовясь петь Боба Дилана и Саймона и Гарфанкеля.

Около двух или трех часов ночи произошло нечто, что, как она поймет позже, взволновало ее меньше, чем должно было бы. Майк пел «Америку»[102], ту часть, где пара садится в автобус, когда снаружи, из ночной тишины, послышался шум и залаяли собаки. Элейн открыла глаза, Майк перестал играть, оба замолчали, вслушиваясь в тишину.

– Не волнуйся, тут ничего такого не бывает, – сказала Элейн, но Майк уже вскочил, вытащил из рюкзака большой серебристый пистолет – а может, он только показался Элейн большим и серебристым, – выбежал на улицу, поднял руку и выстрелил – раз, два. Первой реакцией Элейн было защитить сон Майи, унять ее страх, но, ворвавшись в комнату дочери, она нашла Майю спящей. Сон ее был крепок и чужд треволнений. И все же, когда Элейн вернулась в гостиную, что-то было уже не то. Майк попытался было оправдаться замысловатой фразой: «Раз тут ничего такого не бывает, сейчас-то уж точно вообще ничего не случилось», но Элейн уже не хотелось слушать песню: день был долгий, она устала. Она попрощалась, сказав Майку, чтобы тот лег в гостевой комнате – кровать застелена, завтра они могут позавтракать вместе. «Может, даже вместе с Рикардо».

– Да, – сказал Майк Барбьери, – если повезет.

Но когда Элейн проснулась, Майк уже уехал. Он оставил записку на салфетке, всего три слова, каждое с новой строки: Thanks, Love, Mike.[103] Позже, вспоминая ту странную ночь, Элейн почувствует две вещи: во-первых, ненависть к Майку Барбьери, ненависть, сильнее которой она никогда не испытывала; а во-вторых, невольное восхищение тем, как свободно он держался в ту ночь, как сумел, просидев с ней несколько часов, ни на секунду не выдать своего чудовищного обмана, как спокойно произнес те последние слова. «Да, если повезет», – эти слова будут непрестанно звучать у нее в голове. Так ей сказал Майк Барбьери, и ни один мускул не дрогнул у него на лице. Это был подвиг, достойный игрока в покер или любителя русской рулетки, ведь Майк прекрасно знал, что той ночью Рикардо не вернется на виллу «Элена», он знал это с самого начала, с того самого момента, как приехал на мотоцикле к дому Элейн Фриттс. Вообще-то именно за этим он и приехал – предупредить Элейн. Сказать ей, что Рикардо не вернется.

Кому было и знать, как не ему?