Шум падающих вещей

Зрелость приносит с собой пагубную иллюзию контроля и даже отчасти строится на ней. Именно этот мираж – иллюзорная способность управлять собственной жизнью – дает нам почувствовать себя взрослыми, потому что мы связываем взрослость с независимостью, с правом определять, что произойдет с нами в дальнейшем. Разочарование может наступить раньше или позже, но оно наступает в любом случае, от встречи с ним не уйти. Когда оно приходит, мы принимаем его без особого удивления: ни один человек, поживший на свете, не станет удивляться, что его биография определяется далекими событиями и чужой волей, без участия или почти без участия его собственных решений. Эти длительные процессы, которые влияют на нашу жизнь – иногда подталкивают нас к чему-то, когда мы в этом нуждаемся, а иногда разбивают вдребезги самые блестящие наши замыслы – обычно скрыты от глаз, как подземные течения, как сдвиги тектонических слоев, а когда наконец разражается землетрясение, мы используем слова, которые привыкли использовать, чтобы успокоить самих себя: несчастный случай, совпадение, а иногда – судьба. Есть некая цепь обстоятельств, роковых ошибок или удачных решений, последствия которых поджидают меня за углом; и даже неприятная уверенность в том, что эти события затронут мою жизнь, не позволит мне их предвосхитить. Я могу только разгребать их последствия: минимизировать ущерб и извлекать максимальную выгоду. Мы это отлично знаем, и все же ужасаемся, когда кто-то другой раскрывает нам цепь событий, сделавших нас – нами. Когда кто-то посторонний рассказывает нам, как мало мы влияем на свой собственный жизненный опыт, это всегда обескураживает.

Именно это произошло со мной во второй вечер на асьенде «Лас-Акасиас», ранее известной как «Вилла Элена»; в один прекрасный день это название перестало ей подходить и в срочном порядке было изменено. Именно это произошло со мной тем субботним вечером, когда мы с Майей говорили о каждом документе из плетеной коробки, о каждом письме и о каждом чеке, о каждой фотографии и о каждой телеграмме. Эти разговоры раскрыли мне все, о чем умалчивали бумаги, они упорядочили содержание документов, придали ему смысл и заполнили пусть не все, но некоторые лакуны историями, которые Майя унаследовала от матери, пока они еще жили вместе. И, конечно, историями, которые ее мать выдумала.

– Выдумала? – переспросил я.

– О да, – сказала Майя. – Начиная с папы. Его она выдумала целиком или, лучше сказать, он был ее творчеством. Как книга, понимаете? Книга во плоти и крови, книга, которую написала мама – из-за меня или для меня.

– Вы хотите сказать, что вы не знали правды? Элейн вам не рассказала?

– Наверное, она считала, что так будет лучше. Возможно, она была права. У меня нет детей, я не знаю, каково это – когда у тебя есть дети. Не знаю, на что способен человек ради них. Не могу себе представить. А у вас есть дети, Антонио?

Вот что спросила у меня Майя Фриттс. Было утро воскресенья, дня, который христиане называют Пасхой, когда отмечают или вспоминают воскресение Иисуса из Назарета, который был распят за два дня до того (более или менее в тот самый час, когда мы с дочерью Рикардо Лаверде начали первую нашу беседу) и стал являться живым: своей матери, апостолам и некоторым женщинам, тщательно отобранным за их заслуги. «А у вас есть дети, Антонио?»

Мы позавтракали рано: много кофе, много свежевыжатого апельсинового сока, ананас, папайя, сапота и арепа с калентадо[105] – я сунул ее в рот слишком горячей, обжегся, и теперь волдырь начинал болеть каждый раз, когда я касался зубов языком. Было еще не жарко, мир пах зеленью, был влажен и полон цвета. Мы сидели на террасе среди папоротников, в нескольких метрах от дерева, на котором росли бромелии, и мне вдруг стало хорошо. В то Пасхальное воскресенье я почувствовал, что мне хорошо. «У вас есть дети, Антонио?» Я подумал об Ауре и о Летисии, а точнее – о том, как Аура ведет Летисию в ближайшую церковь и показывает ей свечу, символизирующую свет Христов. Она воспользуется моим отсутствием: несмотря на многочисленные попытки, мне так и не удалось возродить свою детскую веру и следовать принятому в моей семье основательному подходу к ритуалам: от пепла на лбу в первый день Поста[106] до Вознесения (я воображал его в виде иллюстрации из энциклопедии, картинки со множеством ангелов, которую с тех пор никогда не видел). Из-за этого я никогда не хотел, чтобы моя дочь росла в традиции, чуждой мне самому. «Где ты сейчас, Аура? – подумал я. – Где моя семья?» Я поднял взгляд, позволил белизне неба ослепить себя, ощутил резь в глазах. Майя смотрела на меня, выжидая, она не забыла свой вопрос.

– Нет, – ответил я. – Это, должно быть, очень странно – когда у тебя есть дети. Я тоже не могу себе представить.