Шум падающих вещей

Дорогу внезапно наводнили юнцы в военной форме, вооруженные винтовками, которые висели у них на груди, как спящие животные. Перед въездом на мост через Магдалену мы сбросили скорость и проехали почти вплотную к военным, так что боковое зеркало ниссана чуть не касалось их стволов. Это были дети, вспотевшие испуганные дети, чья миссия – дежурство на военной базе – была им очевидно велика, как и их каски, форма и жесткие кожаные ботинки, чересчур закрытые для здешнего жестокого климата. Проезжая мимо зеленого забора, окружавшего базу, увенчанного затейливым лабиринтом колючей проволоки, я увидел вывеску с белыми буквами на зеленом фоне «Фотосъемка запрещена» и еще одну, с черными буквами на белом фоне, – «Права человека – наша общая ответственность». По другую сторону забора виднелась асфальтированная дорога, по которой курсировали военные грузовики, а дальше, словно ценнейший музейный экспонат, на подобии пьедестала взгляду являлся «Канадейр Сейбр». В моей памяти образ этого самолета, столь любимого Рикардо Лаверде, связан с вопросом Майи:

– Где вы были, когда убили Лару Бонилью?[111]

Люди моего поколения часто так делают: мы спрашиваем себя, какой была наша жизнь в восьмидесятые, в момент событий, которые определили или изменили ее, хотя тогда мы еще об этом не догадывались. Я всегда полагал, что таким образом, убеждаясь, что мы не одиноки, мы стремимся нейтрализовать последствия взросления в ту эпоху, приглушить ощущение собственной уязвимости, вечно сопровождающее нас. Эти беседы обычно начинаются с Лары Бонильи, министра юстиции. Он был первым, кто публично выступил против наркотрафика, и самым могущественным из законников. Образ киллера-подростка, который подлетает на мотоцикле к автомобилю жертвы и, не снижая скорости, расстреливает ее из «Мини-Узи», возник впервые после его убийства.

– Сидел у себя в комнате, делал домашку по химии. А вы?

– В больнице, – ответила Майя. – Мне только-только вырезали аппендицит.

– Он и у детей бывает?

– Как ни печально, да. Помню бардак в больнице, медсестры бегают туда-сюда, я как будто попала в фильм про войну. Потому что убили Лару Бонилью, и все знали, кто его убил, но никто и подумать не мог, что такое может случиться.

– Да, это было что-то новое, – согласился я. – Помню, папа сидел в столовой – локти на столе, держится за голову, ни куска не проглотил. И не сказал ничего. Это было что-то новое.

– Да, в тот день, ложась спать, мы были уже не те, что утром. Наша страна стала другой, правда же? По крайней мере, так мне это запомнилось. Маме было страшно, я смотрела на нее и видела, что ей страшно. Неудивительно: она знала много такого, что мне было невдомек.

Майя помолчала.

– А когда убили Галана?[112]

– Был вечер пятницы, середина года. Я был… с подругой.

– Какая прелесть, – Майя усмехнулась. – Страна разваливается, а вы веселитесь. Вы были в Боготе?

– Да.

– Она была вашей девушкой?

– Нет. Но должна была ею стать. Ну, я на это надеялся.

– Так-так, несчастная любовь? – рассмеялась она.

– По крайней мере ту ночь мы провели вместе. У нее не было выбора.

– «Любовь и комендантский час», – сказала Майя. – Хорошее название, правда?

Мне приятно было видеть, что ей весело. Приятно было глядеть на еле заметные морщинки у глаз, когда она улыбалась. Перед нами возник грузовик, полный контейнеров для молока, гигантских металлических цилиндров, похожих на невзорвавшиеся бомбы, на которых восседали трое подростков с голым торсом. Заметив нас, они ни с того ни с сего принялись хохотать. Они поприветствовали Майю воздушными поцелуями; она переключилась на вторую передачу, обогнала их и послала ответный поцелуй. Это была шутка, игра, но ее драматически сжатые губы и поза, достойная кинозвезды, наполнили момент неожиданной чувственностью – так, по крайней мере, мне показалось. С моей стороны дороги, в болоте, приоткрывшемся среди кустов, возлежала пара водяных буйволов: мокрые шкуры блестели на солнце, длинная шерсть прилипла к морде.

– А когда упал самолет «Авианки»?[113] – спросил я.

– Ох уж этот самолет, – сказала Майя. – Тогда-то и наступил полный каюк.

После гибели Галана его политические амбиции, среди которых была и борьба с наркотрафиком, унаследовал юный провинциальный политик, Сесар Гавириа. Пытаясь с ним покончить, Пабло Эскобар приказал подложить бомбу в гражданский самолет, который летел – должен был лететь – из Боготы в Кали. Но Гавириа в итоге не полетел. Бомба взорвалась вскоре после взлета, и разрозненные останки самолета вместе со всеми пассажирами, включая тех троих, которые, по всей видимости, погибли не от взрыва, а от удара о землю, – обрушились на Соачу, где незадолго до этого рухнул замертво Галан, застреленный прямо на трибуне. Но я не думаю, что это совпадение что-то значит.