Шум падающих вещей

Она не ждала от меня ответа, это было очевидно, просто думала вслух. А я не мог не вспомнить замечание, похожее на это и содержанием, и даже формой, которое услышал давным-давно, когда мир, по крайней мере, мой мир, был другим, когда я еще чувствовал себя хозяином собственной жизни.

– Рикардо однажды сказал то же самое. Так я с ним и познакомился – услышал, как он жалеет животных из этого зоопарка.

– Неудивительно, – сказала Майя. – Он переживал за животных.

– Говорил, что они ни в чем не виноваты.

– И так оно и есть. Я почти не помню отца, но вот это помню. Как он ухаживал за лошадьми. Как гладил мамину собаку. Как отчитывал меня за то, что я вовремя не покормила броненосца. Вот и все, что я помню по-настоящему. Все остальное я выдумала. Представляете, Антонио, фальшивые воспоминания? Самое печальное, что может случиться с человеком, – это выдумывать себе фальшивые воспоминания.

Она говорила в нос, но может, виновата была смена погоды. В глазах у нее стояли слезы, а может, это была дождевая вода, она стекала у нее по щекам, блестела над губой.

– Майя, – спросил я, – за что его убили? Я знаю, этого кусочка головоломки не хватает, но все-таки – как вы думаете?

Она уже завела ниссан, и мы направлялись к выезду, рука Майи лежала на рычаге передач, по ее лицу и шее стекала вода.

– За что, Майя? – настаивал я.

Не глядя на меня, не отрывая глаз от помутневшего переднего стекла, Майя произнесла четыре слова, которые я уже столько раз слышал от других: «Что-то он такое сделал». Но на сей раз эти слова показались мне недостойными того, что знала Майя.

– Да, – ответил я, – но все же? Неужели вы не хотите знать?

Майя посмотрела на меня с жалостью. Я собирался что-то добавить, но она бросила:

– Послушайте, мне неохота больше разговаривать.

Черные дворники елозили по стеклу, сметая воду и прилипшие листья.

– Я хочу немного помолчать, я устала от разговоров. Достало меня разговаривать, ясно, Антонио? Мы слишком много разговариваем. Хочу побыть в тишине.

Так что мы в тишине доехали до входа, проехали под бело-синим самолетом и в тишине свернули налево, к Ла-Дораде. В тишине двигались по дороге, над которой смыкались кроны деревьев; они не пропускали света, зато в дождливые дни облегчали задачу водителям. В тишине мы выехали из-под этой импровизированной крыши, в тишине разглядели желтые перила моста над Магдаленой, в тишине переехали на другой берег. Река ершилась под струями ливня, она была не гладкая, как шкура бегемота, а морщинистая, как спина огромной спящей рептилии. На одном из островков мокла белая моторная лодка. Майе было грустно; ее печаль заливала салон, словно запах нашей промокшей одежды; я мог бы сказать ей что-нибудь, но не стал. Я хранил молчание: она же хотела побыть в тишине. И вот, посреди этого вынужденного молчания, под шум дождя, бившегося о железную крышу ниссана, мы проехали через пункт оплаты и направились на юг – путь лежал мимо скотоводческих асьенд. За два долгих часа небо потемнело, но на сей раз не из-за низких грозовых туч, а потому что нас застигла в дороге ночь. Когда фары ниссана осветили белый фасад дома, вокруг стояла кромешная тьма. Последнее, что мы увидели, были глаза немецкой овчарки, блеснувшие в свете фар.

– Никого нет, – сказал я.

– Конечно, сегодня же воскресенье.

– Спасибо за эту поездку.