Шум падающих вещей

Но Майя ничего не ответила. Она вошла в дом и принялась снимать мокрую одежду. Она обходила мебель, не зажигая света, слепая по собственному желанию. Я шел за ней или за ее тенью. Я чувствовал: она хочет, чтобы я шел за ней. Мир был черно-синий, он состоял не из предметов, а из контуров; одним из этих контуров был силуэт Майи. В моей памяти это она взяла меня за руку, а не наоборот, а потом произнесла: «Я устала спать одна». Кажется, она сказала мне что-то еще, очень простое и понятное: «Сегодня ночью я не хочу быть одна». Я не помню, как подошел к Майиной постели, но прекрасно помню, как сел на кровать, рядом с тумбочкой с тремя ящиками. Майя обошла кровать, и ее силуэт проступил на стене, напротив зеркала на дверце шкафа. Мне почудилось, что она смотрится в зеркало, а ее отражение глядит на меня. Находясь в этой параллельной реальности, в этой молниеносной сцене, развернувшейся в мое отсутствие, я лег в постель и не стал сопротивляться, когда Майя легла рядом и ее руки стали расстегивать на мне одежду; ее руки, запятнанные солнцем, вели себя, будто мои собственные, действовали столь же естественно и ловко. Она поцеловала меня, и я почувствовал ее дыхание, чистое и в то же время усталое, как бывает в конце долгого дня, и мне пришла в голову нелепая мысль, которую к тому же невозможно было проверить: эта женщина уже давно никого не целовала. А потом она перестала меня целовать. Майя тщетно трогала меня, потом тщетно взяла в рот мой член, и ее язык заскользил по нему тихо и тщетно, а потом она сдалась, ее губы вновь прижались к моим, и только в этот момент я заметил, что она голая. В темноте ее заострившиеся соски казались темно-фиолетовыми – таким видится красный цвет ныряльщикам в морских глубинах.

– Вы бывали в морских глубинах, Майя? – спросил я ее (или мне показалось, что спросил). – Очень глубоко, там, где цвета видятся иначе?

Она легла на спину рядом со мной, и в эту минуту мне пришла в голову абсурдная мысль: ей холодно.

– Вам холодно? – спросил я.

Она не ответила.

– Хотите, чтобы я ушел?

Она опять не ответила, но это был праздный вопрос: Майя не хотела быть одна, она сама мне об этом сказала. Я тоже в то мгновение не хотел быть один: присутствие Майи вдруг стало мне необходимо, и столь же необходимо мне стало, чтобы ее грусть отступила. Я подумал, что мы с ней одни в этой комнате, в этом доме, что мы вместе в нашем одиночестве, каждый со своей собственной болью в недрах тела, что мы врачуем эту боль причудливым искусством наготы. И тогда Майя сделала то, что до нее делал лишь один человек в мире: положила руку мне на живот, нащупала шрам и погладила его, будто нарисовала пальцем, будто обмакнула палец в темперу и попыталась начертить у меня на коже странный симметричный узор. Я поцеловал ее, не потому что хотел поцеловать, а потому что хотел закрыть глаза. Провел рукой по ее груди, Майя взяла мою ладонь и положила себе между ног. Моя ладонь в ее ладони погладила ее прямые волосы, нежные бедра и лоно. Мои пальцы под ее пальцами проникли в нее, ее тело напряглось, ноги раздвинулись, будто крылья раскрылись. «Я устала спать одна», – сказала мне чуть раньше эта женщина, которая теперь смотрела на меня в темноте спальни, широко распахнув глаза и наморщив лоб, словно вот-вот поймет что-то очень важное.

В ту ночь Майе Фриттс не пришлось спать одной, я бы этого не допустил. Уж не знаю, в какой момент мне стало так важно ее благополучие, в какой момент мне стало жаль, что наша общая жизнь невозможна, что наше общее прошлое не обязательно предполагает общее будущее. Когда-то давно у нас была одна и та же жизнь, но теперь у каждого своя, по крайней мере, у меня; в моей жизни меня ждали по ту сторону гор, в четырех часах езды от Лас-Акасиас, на высоте две тысячи шестьсот метров над уровнем моря. Об этом я думал в темноте спальни, хотя думать в темноте плохо: все вещи кажутся больше или страшнее, чем они есть, болезни представляются более тяжелыми, присутствие зла – более неизбежным, отсутствие любви – более жестоким, а одиночество – более беспросветным. Поэтому нам нужно, чтобы кто-то спал рядом, поэтому я ни за что на свете не оставил бы ее одну той ночью. Я мог бы одеться и тихонько уйти, прокрасться к выходу босиком, оставив двери приоткрытыми, будто грабитель. Но я не стал этого делать; Майя провалилась в глубокий сон, утомившись от поездки и от переживаний. Воспоминания выматывают, хоть нас этому и не учат. Вспоминать – изнурительный труд, он высасывает энергию и истощает мышцы. Я смотрел, как Майя спит на боку, лицом ко мне. Во сне она просунула руку под подушку, будто бы обняла ее, прижалась к ней, и это произошло вновь: я вдруг увидел, какой она была в детстве. Я не сомневался ни секунды: в этом жесте скрывалась девочка, которой она была когда-то. На меня нахлынула любовь, абсурдная и неясная, а потом я тоже уснул.