Сибилла

— Ну что ж, — заговорил он, когда официант убрал тарелки и им оставалось вкушать менее знатные яства. — Ну что ж, — повторил Мик, пригубив второй стакан разбавленного джина и откидываясь на спинку стула, — что бы там ни говорили, а жизнь — такая штука, с которой ничто не сравнится.

— У Траффордов, — подала голос Каролина, — самой большой радостью были уроки пения.

— Жаль мне этих бедных деревенских чертенят, — сказал Мик. — У нас, на фабрике Коллинсона, есть несколько таких, родом из Саффолка^{288}, как сами говорят, занимались «земельным трудом», чудные какие-то, право слово.

— А, так то ж выселенцы, — отмахнулась Каролина, — пораспродали их всех из рабства да отправили на рынок труда в пикфордском товарняке^{289}, чтобы нам заработок урезать.

— Ну, покуда этого не сделали, мы этих ребят еще успеем научить парочке фокусов, — усмехнулся Мик. — А вы где работаете, мисс Генриетта?

— У Уиггинса и Вебстера, сэр.

— Это там, где в обед станки чистят? Нет, так дело не пойдет. Вон, вижу, один из ваших ребят объявился. — Мик усиленно замахал какому-то парню в зале, и тот вскоре присоединился к ним. — Эй, старина Чертовсор^{290}, как поживаешь?

Юный джентльмен привычно откликался на это прозвище, ибо ни родового, ни крестного имени у него не было. Его мать через пару недель после того, как произвела младенца на свет, вернулась на фабрику, а дитя отдала няньке — если, конечно, так можно назвать одну из тех старух, что за три пенса в неделю днем берут на попечение несколько новорожденных, а вечером раздают их матерям, которые спешно возвращаются с работы в свою темницу или берлогу, которая по-прежнему учтиво зовется «домом». Расход невелик: в лаудан добавляют патоку и получают в результате известный эликсир, который позволяет невинным бедняжкам вкусить преходящую сладость существования и на время успокаивает их, тем самым готовя к близящемуся вечному упокоению. Детоубийство в Англии столь же широко распространено и законно, как и на берегах Ганга, — обстоятельство, которое, по-видимому, пока еще не привлекло к себе внимания «Общества по распространению Евангелия за рубежом»^{291}. Однако закон жизни, этот импульс бессмертного Творца, порой даже в самом нежном возрасте оберегает ребенка от всех ухищрений, на которые идет общество, дабы истребить его. Находятся младенцы, способные вытерпеть всё: голод, отраву, бессердечных матерей и исчадий ада, именующих себя нянечками. Таков был тот Безымянный, о котором мы упомянули. Нельзя сказать, чтобы ему жилось сладко, — но и умереть ему было не суждено. Итак, когда малышу исполнилось два года (матери уже и след простыл, так что еженедельную плату вносить было некому), его отправили на улицу «поиграть»: авось кто-нибудь да задавит. Но и на сей раз ничего не вышло. Самую младшую и хилую из своих жертв Джаггернаут^{292} пощадил, уступив ее Молоху^{293}. Все прочие сгинули без следа. Три месяца «игр» на улице извели этих нежных созданий возрастом от двух до пяти лет, босых, нечесаных и полуголых. Кого-то задавили насмерть, кто-то пропал без вести, иные простудились, схватили горячку, расползлись по своим подвалам и чердакам, где были утешены эликсиром Годфри^{294} и почили с миром. Лишь нашего Безымянного ждала иная судьба. Он всегда уворачивался от лошадей и подвод и никуда не пропадал. Его никто не кормил — и он сам себе отыскивал пропитание: разделял трапезу с собаками и находил пищу в уличных отбросах. Он жил, несмотря ни на что: чахлого и бледного мальчишку не подкосила даже смертельная лихорадка, единственная квартирантка, никогда не покидавшая их родной подвал. Сладко посапывая по ночам на своей лежанке из прогнившей соломы (лишь она одна отделяла его от склизкого пола этой берлоги), где в головах у него высилась навозная куча, а у ног располагалась выгребная яма, он изо всех сил держался за тот последний кров, что спасал его от грозы и ливня.