Сибилла

Обри Сент-Лис был младшим отпрыском древнейшего норманнского семейства в Англии. Завоеватель^{313} одарил этот род небольшим поместьем, на доходы с которого семья жила и поныне; невзирая на великое множество гражданских распрей и перемен в церковной жизни, оно передавалось в целости и сохранности от поколения к поколению на протяжении восьми веков. Обри Сент-Лис был викарием Моубрея. Еще в колледже, будучи наставником покойного лорда Фитц-Уорена, он выпестовал его ум и развил блестящие способности. Фитц-Уорен души не чаял в своем учителе. Благодаря этому знакомству Обри Сент-Лис впоследствии занял свое не слишком значительное положение; большего, впрочем, он и не желал. Даже тиара епископа не заставила бы его отречься от родной паствы.

В центре Моубрея, города, что кишел тысячами тружеников, возвышалось строение, которое могло бы затмить немало других соборов нашей страны. Благословенны его величественные башни, благословен украшенный скульптурами западный фасад; благословен придел храма и колонны его; благословенны величественный неф, сверкающий алтарь и изящная часовенка; и да будет трижды благословенно восходящее солнце, что озаряет храм своими первыми лучами!

Прошли годы, и великолепный собор, построенный монахами Моубрея и некогда объединенный с их знаменитой обителью, от которой теперь не осталось и следа, стал приходской церквушкой в безвестной деревне, чьего населения было бы недостаточно, чтобы заполнить один боковой придел. Такая необычная метаморфоза в судьбе церковных строений — не редкость для севера Англии.

Моубрейская церковь не один век оставалась чудом для многих поколений крестьян и напоминанием о героической истории графства. Все-таки есть у прекрасных сооружений свои особые чары, которые непременно влияют на человеческую душу. Монастыри, возможно, разрушали еще и потому, что, даже когда прежние обитатели разбредались куда глаза глядят, гордые, величественные стены жестоко терзали память и воображение новых владельцев: в голове не укладывалось, что создатели этих божественно красивых построек были отъявленными негодяями. Так получилось и с церковью Моубрея. Когда мануфактуры появились и в этом графстве, труженики потянулись именно к этому поселению, которое, в сущности, ничем не выделялось среди окрестных земель, — а всё потому, что там «имелась прекрасная церковь». Приснопамятный дух монахов Моубрея так и не покинул тех мест, которые они украшали, любили, очищали от греха и порока, — и по сей день исподволь способствовал славе и процветанию этих краев.

К несчастью, долгое время викарии Моубрея не так уж и хорошо понимали свою задачу. Под стенами этой священной цитадели собирались великие толпы людей, которые постепенно рассеивались на многие мили вокруг. Долгие годы во всём Моубрее имелась всего одна приходская церковь, хотя народу в городе со временем стало больше, чем в иной европейской столице. И даже в этой церкви, на ее беду, царил холодный дух эрастианского самодовольства^{314}. Немногочисленные прихожане собирались здесь в силу привычки, а еще потому, что возвышенные настроения воздействовали на них так же, как и политика. Вот только ходить в церковь им казалось приличнее, чем ходить на митинги. Богатые купцы, которые жили в особняках по соседству, находили это весьма «аристократичным», употребляя расхожее, избитое слово, говорившее только об их раболепстве. Пока Церковная комиссия решала этот вопрос^{315}, число прихожан моубрейской церкви приближалось к нулю. Некоторое время в воздухе витала идея сделать Моубрей центром новой епархии (собор уже имелся) — еще один пример, демонстрирующий силу искусства. Однако, когда не нашлось подходящей резиденции для будущего прелата, епископ, входивший в состав комиссии и отвечавший за качество работ, испугался, что такое строительство потребует изрядных вложений. Вскоре идея сама себя исчерпала — и должность остается вакантной по сию пору: вместо епископа Моубрей получил скромного викария в лице Обри Сент-Лиса, который пришел к сотне тысяч язычников, чтобы проповедовать им «Неведомого Бога»^{316}.

Глава двенадцатая

— Ну что же, Марни, как вы находите ваш окрестный народец? — спросил лорд де Моубрей, устроившись на диване рядом со своим гостем.

— Просто превосходно, милорд, — ответствовал граф; он всегда обращался к лорду де Моубрею с подчеркнутой церемонностью, особенно когда этот потомок крестоносцев позволял себе подобное панибратство. Было в характере лорда Марни нечто от зловредности Пэка;^{317} он имел незаурядный талант выказывать людям свое презрение с помощью мелочей: жестов, выражения лица, взгляда, — которые зачастую скрывались под маской глубочайшего уважения. Старые испанские аристократы обожали в присутствии новоиспеченного гранда обращаться друг к другу по именам: «Инфантадо», «Сидония», «Осуна»^{318}, — после чего, резко меняя тон, крайне почтительно именовали новичка «благороднейшим маркизом Энсенадой»^{319}.

— Здесь они начинают понемногу роптать, — сказал лорд де Моубрей.