Сибилла

— Вот она и в самом деле твой друг, и к тому же весьма разумная женщина, Чарльз, таким союзником пренебрегать нельзя. Леди Джоан о ней высокого мнения. О, колокольчик! Так, я пойду, скажу Арабелле, что ты намерен поддать жару, а леди Файербрейс попридержит Джермина. И может быть, это даже хорошо, что ты не был с первой минуты слишком напорист. Моубрейским замком, приятель, несмотря на все его фабрики, пренебрегать нельзя. Немного твердости — и ты весь этот народ даже на порог к себе не пустишь. Да и Моубрей тоже мог бы, только у него кишка тонка. Всё боится, что люди начнут говорить, будто он сын лакея.

Герцог, отец графини де Моубрей, был к тому же лордом-наместником графства. Несмотря на свои преклонные годы, он оставался необычайно хорош собой, обладал наиприятнейшими манерами — и был исполнен любезности и достоинства. В юности он слыл повесой, теперь же казался воплощением покойной и добродетельной старости. Его знали везде и повсюду: юноши восхищались им, девушки души в нем не чаяли. Лорд де Моубрей бесконечно уважал его. Чувство это было искренним. Что бы ни говорили злые языки о происхождении отца лорда де Моубрея, никто не мог отрицать того знаменательного факта, что тесть нынешнего графа — герцог, и притом родовитый: семейство его милости вот уже несколько поколений роднилось с другими именитыми фамилиями, в том числе с одной старинной династией, более знатной, чем его собственный род.

Графство, в котором его милость был лордом-наместником, гордилось своей аристократией; и немудрено — ведь на одной его оконечности расположилось Аббатство Марни, а в другой — Моубрейский замок; впрочем, их прославленные владельцы уступали знатностью (но отнюдь не богатством!) славному вельможе, который был правителем этих земель.

Когда-то в далекие времена одна искусная французская актриса (а французские актрисы всегда искусны) убедила покладистого властителя нашего королевства, что усыновление ее будущего ребенка, — это поступок, которым Его Величество сможет по праву гордиться. Его Величество не очень-то ей поверил, но человек он был чувствительный и с женщинами никогда ни о чем не спорил; и когда мальчик (а это оказался мальчик) появился на свет, король при крещении нарек его своим именем — и еще в колыбели произвел в пэры, наделив титулом герцога Фитц-Аквитанского и маркиза Гасконского.

Одарить сына поместьем венценосный отец оказался не в силах, так как истратил все свои деньги, полностью заложил имущество и был вынужден влезть в долги, чтобы покупать драгоценности для всех своих прочих содержанок; но о юном пэре он всё же заботился основательно (как и подобает любящему отцу или нежному любовнику). Когда мальчик повзрослел, Его Величество назначил его наследственным управителем своей резиденции на севере Англии, тем самым обеспечив его милость и замком, и охотничьими угодьями. Тот мог вывесить свой реющий на ветру флаг и убить своего оленя; если бы он владел еще и поместьем, то был бы богат настолько, словно помогал королю Вильгельму^{333} завоевывать королевство или грабил церкви в пользу короля Гарри^{334}. И всё же герцогу Фитц-Аквитанскому нужен был источник дохода, и тот был учрежден без вмешательства парламента, однако с финансовой хваткой, достойной этого собрания; именно этому источнику (а никак не нашим самодержцам) обязаны мы государственным долгом. Король пожаловал герцогу и его наследникам пожизненный пансион (он начислялся с почтовых сборов и легкого налога на уголь, который доставляли в Лондон по морю), а также десятинную пошлину со всех креветок, что были пойманы на южном побережье. Последний источник дохода сделался с годами исключительно прибыльным — сообразно тому, как разрослась территория улова. Таким образом, потомки этого великолепного пэра могли без особых усилий сохранять фамильное достоинство, отправляя младших сыновей в колонии, а то и ко дворам иностранных государей.

Нынешний герцог Фитц-Аквитанский поддержал Билль о реформе, однако был возмущен статьей об ассигнованиях;^{335} он безмерно восхищался лордом Стэнли^{336} и посчитал необходимым отметить, что, будь этот аристократ лидером консервативной партии, едва ли нашлось бы такое дело, которое оказалось бы для него непосильным. Однако герцог был вигом старой закалки, всю жизнь провел с такими же вигами, опасался революции, а еще более опасался того, что его имя непременно вычеркнут из списка членов «Брукса», куда он наведывался ежедневно и еженощно с тех самых пор, как достиг совершеннолетия. А потому, не одобряя происходящего, но и не желая бросать друзей, он, что называется, отошел от дел; иными словами, редко присутствовал на своем месте в Палате лордов; перестал давать лорду Мельбурну доверенность на свой голос^{337} (который прежде вверял лорду Грею); наконец, будучи вигом-наместником, завел у себя в графстве торийские магистраты.