Сибилла

Да! Дочь Джерарда, дочь фабричного рабочего. Когда Сибилла ушла, Эгремонту не составило труда добыть нужные сведения у словоохотливой жены ткача. Что же касается отца девушки — он не был незнаком Эгремонту. Его горделивая осанка и благородные черты лица всё еще стояли перед мысленным взором нашего героя^{348}. Запомнились ему и разумные речи — кладезь ума, раздумий и глубокого чувства. Сколь многое из того, о чем говорил Джерард, до сих пор гулко отдавалось в душе Эгремонта, задумчивой ноткой звенело в его ушах. А его друг, тот бледный человек с горящими глазами, который без какого бы то ни было пафоса, без педантизма, — напротив, с подкупающей безыскусностью и долей самой неподдельной прямоты, словно какой-нибудь магистр философии, обозревал самые возвышенные принципы политической науки — он что, тоже рабочий? Что же тогда получается, это и есть Народ? Если так, думал Эгремонт, вот бы подольше пожить среди них! Если сравнивать эту беседу с нашей светской болтовней, то последняя начинает восприниматься как что-то низменное. Не только потому, что ей недостает тепла, глубины и широты охвата; в светских гостиных всегда обсуждают людей, а не принципы, маскируя нехватку идей мнимыми догмами, а нехватку чувств — вымученными остротами; это говорит лишь о том, что у аристократов нет ни воображения, ни фантазии, ни эмоций, ни переживаний, ни эрудиции для того, чтобы отстоять свои взгляды; только, пожалуй, то же самое можно сказать про выразительность и хорошие манеры; их изящество низкопробно, образная речь бедна, — короче говоря, они банальны, безынтересны, глупы и необычайно вульгарны.

Эгремонту казалось, что с того самого дня, когда он встретил тех людей на развалинах Аббатства, его кругозор мало-помалу расширился; более того, вдали забрезжили проблески света, которые уже успели по-новому озарить многое из того, что было известно ему ранее; быть может, в конечном итоге им суждено прояснить большую часть тех вещей, которые сейчас окутаны мраком. Он не мог отрицать, что с тех самых пор его чувства сделались живее и шире, что ум его получил мощный заряд, что теперь он намерен рассматривать общественные проблемы совсем не в том свете, в каком они виделись ему еще несколько недель назад, во время избирательной кампании в родном округе.

Раздумывая обо всём этом, он вышел, как мы уже успели сказать, в долину реки Моу и, следуя по течению, дошел до моста, который ему захотелось вдруг перейти. Посредине моста стоял человек; перегнувшись через перила, он смотрел на воду. Звук шагов потревожил отдыхающего; он оглянулся — и Эгремонт узнал в нем Уолтера Джерарда.

— В первые часы субботнего вечера все мы немного путешественники, — заметил Джерард, ответив на приветствие Эгремонта.

И, поскольку им было по пути, они пошли вместе. Оказалось, что дом Джерарда совсем неподалеку; он спросил Эгремонта, задалась ли рыбалка, а когда тот вместо ответа подарил ему форель (между прочим, единственную; она сиротливо лежала у Эгремонта в корзине), посчитал, что теперь по меньшей мере обязан пригласить своего спутника в гости.

— Здесь я живу, — сказал Джерард, указывая на недавно построенный домик, самый вид которого радовал глаз. Он был сложен из желто-коричневого камня, характерного для моубрейских каменоломен. Алый плющ обвивал одну из сторон широкого крыльца; большие окна были разделены продольными планками и аккуратно зарешечены; домик был окружен довольно крупным садом, каждая грядка и каждый укромный уголок которого были, однако, ухожены самым тщательным образом: здесь росло множество цветов и овощей, тогда как фруктовые деревья, что сулили богатый урожай: спелые груши, знаменитый северный ранет и сливы всех возможных форм и оттенков — защищали жилище от ветра, от которого ничуть не спасала рощица на горизонте.

— А вы неплохо устроились. Такой сад делает вам честь.

— Я буду с вами откровенен и признаюсь, что ничуть не заслуживаю похвалы, — сказал Джерард. — Я всего лишь ленивый постоялец.

Они вошли в дом, где их встретила немолодая, но всё еще бодрая женщина.

— Она оказалась слишком стара для того, чтобы стать женой моего друга, и слишком молода, чтобы заменить мне матушку, — с улыбкой заметил Джерард, — но она — доброе создание и уже давно заботится обо мне. Итак, старушка, — обратился он к женщине, — принеси-ка нам по чашке чаю. Славный вечерний напиток, — повернулся он к Эгремонту, — я всегда пью его в это время. Ежели захотите раскурить трубочку, я составлю вам компанию.

— Я отказался от табака, — сказал Эгремонт. — Табак — могила для любви.