Сибирь

Все так быстро! Уже нужно уезжать. Образ, возможно, неверный, приглаженный; усилия, прикладываемые для того, чтобы сохранить исторические места, зачастую стирают истинность ушедших времен, их суровую и жесткую действительность, как, впрочем, и их поэзию. Перечитайте «Детство», самую лучшую книгу Горького: вдруг между узкими стенами маленького домика под акациями представляешь «глупых домочадцев», составляющих семью его матери, его жадных и грубых дядей, сурового дедушку, закаленного временем, когда он еще был бурлаком на Волге… Но над всем доминирует его бабушка, ее доброта, ее живость и сдержанность в атмосфере ужасных ссор, драк и оскорблений. Завернувшись в толстое одеяло, ребенок слышит по вечерам разговор бабушки с Богом и видит ее трепетное отношение к иконам. Она вытирает их одну за другой, она с ними разговаривает: «Она покрылась пылью и гарью, ах! Заботливая наша мать, неистощимая наша радость!» Откуда у этой простой женщины такая поэтичная речь? В несчастий, в боли, в нужде? У нее было 18 детей, дедушка бил ее, бывало, целый день, а она говорит: «Как хорошо, как все замечательно, нет, посмотрите, как все здорово!» Иногда, выпив немного водки, она даже танцевала по вечерам, когда дедушка уходил на всенощную или был куда-либо приглашен.

И еще раз эти слова того времени, знавшего другие души, особенные, сильные, погруженные в диалог с невидимым: «Ах! Матушка наша милосердная, бесконечная наша радость!», «Красота неописуемая! Яблонька цветущая! Родник радости!», «Чистое небесное сердечко, красное солнышко!» Где еще есть народ, где еще есть люди, способные говорить так, как говорили тогда они, живущие в полном невежестве и беспросветной нужде?

…Я удаляюсь от домика-музея Горького, и мне смутно припоминается его фраза, которую, говорят, любил повторять Сталин: «Человек — это звучит гордо!» Леденящий юмор, если вспомнить о миллионах умерших в ГУЛАГе и на Украине. Вернувшись, я ее заканчиваю. Я вижу тонкое, желтое, угрожающее лицо, которое произносит: «Человек — это прекрасно! Это звучит… гордо! Человек! Его нужно уважать, не жалеть! Его нельзя унижать жалостью!»

К личности и творчеству Горького у меня всегда был большой интерес. Его статус официального писателя, основателя социалистического реализма, вызывал неприятие и отторжение у диссидентов. Не было ли это его глубочайшей и трагической ошибкой? Он попытался после революции дистанцироваться от нее и от режима несколькими фразами. Но до 1991 года никто не мог прочитать его сокровенные мысли и жестокие слова: «Ленин и Троцкий не имели ни малейшего представления о правах человека. Они уже погрязли в развратных путах власти…» Он тогда уезжает на лечение, и Сталин вспоминает о нем только в 1924 году. Он хочет сделать Горького певцом нового режима. И Горький оправдывает это, описывая свое посещение Соловков, возможно, навязанное ему. Но он тем не менее пишет, после этой краткой поездки на чудовищную стройку Беломорканала, что это удачное место реабилитации «бывших врагов пролетариата»… На прощание перед отъездом нам дарят факсимиле оригинального издания «Детства». Вернувшись, я все перечитаю, говорю я себе. Я уже прочла с огромным восхищением (январь 2011 года) его короткие автобиографические рассказы «Коновалов», «Мальва». И определенно спотыкаюсь о «Мать», об этот ложный советский непереносимый пафос. Фильм Пудовкина был выкуплен за его зрелищность, тогда как стиль Горького в «Матери» очень перегружен политической риторикой.

…Еще несколько шагов по направлению к ресторану, где мы собираемся завтракать: тихо, солнечно, весенний воздух теплый и нежный. Повсюду густая обильная зелень — и между деревянными домами, и за красивыми каменными. Наш гид напоминает о дружбе между Горьким и Шаляпиным; тема бесчисленных анекдотов, особенно о той части их жизни, когда они оба были бедными грузчиками в Саратове. Однажды они попытались устроиться в театр. И выбрали Горького, а не Шаляпина, у которого ломался голос. Дружба Горького и Шаляпина была крепкой и глубокой. Это именно Шаляпину он посвятил «Исповедь» в 1908 году. А в 1911-м он рассердился и обошелся с Шаляпиным грубо. «За повышение заработной платы и хористы, и сам Шаляпин стали на колени перед Николаем II! Этот злодей! Этот убийца! Эта грубейшая ошибка недоумка Федора меня просто убивает! Какое раболепство! Я больше не буду посвящать книги живым, лучше это делать для мертвых, так как мертвые уже не в состоянии совершать подлости!»

Несколько позже на Капри они помирятся.